Планета-мечта
Шрифт:
Впереди начинался березовый лес, явно кем-то насажанный. Ровные ряды высоких и толстых берез стояли в высокой траве; наверняка, здесь были грибы. Стволы были не меньше пятидесяти-шестидесяти сантиметров в обхвате, лес был не молодой. Меж негусто стоящих берез хорошо было видно поле с кустарником, склон холма и перед ним реку с отмелью, на которой лежали кучи топляка. Из березового леса мы снова свернули в обычный, широколиственный, темный. Местность пошла вверх, лиственные деревья сменились высокими редкими соснами, на склоне, среди редкой травы и бурелома то там, то здесь виднелись кустики костяники и кроваво-красные мелкие ягоды, состоящие из крупинок. Лес стал реже, хоть и не стал от этого светлее. Я то и дело наклонялась за костяникой, срывала и клала в рот кислые кровяные ягоды.
До смешного это доходит. Вот поставь
Скоро я начала замечать, что с проводником что-то неладно. Шаг его был легок и бесшумен, но после того, как приходилось подниматься на крутые склоны, он вдруг приостанавливался и начинал потихоньку от меня массировать область сердца. Я пыталась заговорить с ним, спрашивала, что у него болит, но он не отвечал ни слова. Но чем больше я смотрела на него, тем больше убеждалась в том, что он все-таки файн. В сущности, я не так уж и хорошо знала файнов, но не было больше на Алатороа народа, находящегося в таких отношениях с лесами. Идя же вслед за проводником, кроме этой неправдоподобной легкости движений я видела еще, как отклоняются от его босых грязных ног стебли травы, отстраняются ветви деревьев — мягко, почти незаметно это было, но все же несомненно. "Файн! — думала я, — Боже мой! Файн!". Я твердила это снова и снова, не в силах смириться со своим открытием. Мне, я думаю, легче было бы, если б он оказался вороном, хотя я искренне и всем сердцем любила этот народ. Так же, казалось бы, немыслимо было представить нашего проводника вороном, как и файном; файны дивный и прекрасный народ, но и вороны так… они нечто высшее по сравнению с нами, и они горды, высокомерны, невероятно величественны. Смешно было подумать, что ворон может опуститься до этих лохмотьев и грязи, но почему-то мне это легче было, чем поверить в то, что это мог быть файн. Почему я подумала именно о воронах, я даже не знаю. В общем-то, на Алатороа мало народов, так сказать, человеческого облика; и он высок, и волосы у него черные. Файны все обычно светловолосые.
Мы шли почти весь день, но медленно; как ни легконог был мой проводник, что-то было с ним неладно. Он то ли болен, то ли сильно измучен. Странный он какой-то, ох, какой странный. Мне уж и не столько была нужна Серебряная Ива, сколько хотелось разговорить нашего проводника или хотя бы понаблюдать за ним, разгадать его. Целый день я не спускала с него глаз, ловила малейшее его движение; в глубине души я начинала чувствовать нежность к нему. И жалость. Кем бы он ни был, я ясно видела, что он пережил какую-то катастрофу, искалечившую его жизнь. И кем бы он ни был, он был не идрай, это одно было для меня несомненно. Я перебирала в памяти все истории про идраев, которые некогда слышала, и, наблюдая за своим провожатым, видела, что он ничуть и не чувствует токи дорог под своими ногами. Он шел, как ходят все, ничто его не тянуло, никакой одержимости в нем не было….
Были уже сумерки, когда из леса мы неожиданно вышли на песчаный пляж, и я увидела — Дэ. Потом, немного собравшись с мыслями, я поняла, что мы давно уже шли по знакомым мне местам и даже подошли однажды близко к ручью Духов, и это звук его течения я слышала недалеко от тропы. Но в тот момент, когда мы вышли из леса, сознание того, что это Дэ — передо мной, неожиданно обрушилось на меня, и ни единой мысли больше не осталось в моей голове, только одна и была: это Дэ, моя Дэ! Вот она, неширокая, метров десяти, а в иных местах и меньше, быстрая и холодная — Дэ, благословенная Дэ.
Лишь Поозерье, может быть, превосходит поэтической славой Дэ и Иллирийские леса, на всей планете лишь Поозерье славят больше, чем эту неширокую мутную реку и окружающий ее невысокий лиственный лес с черемухой и дубами. В сущности, если Поозерье действительно красиво своей тысячью озер, то эти места совершенно обычны для средних широт Алатороа. Кажется, здесь полно и точно таких же рек, и точно таких же лесов. А все же Иллирийские леса — это то, о чем слагают песни на протяжении тысячелетий, это место, куда удаляются философы в поисках истины, это леса, где скрывается странное, страшное
Господи, как же я люблю ее! Это и впрямь не описать словами. Я ведь и забыла о ней, не думала даже о том, что я увижу ее снова, но стоило мне выйти на мелкий песок пляжа и увидеть перед собой эту реку, коричневатые воды которой в сумерках казались свинцовыми, и сердце мое забилось в смятении и радости. На какой-то миг я выпала из реальности. Я стояла и смотрела, а река текла передо мной, первая моя река, самая первая в моей жизни, и как тогда, в детстве, я снова испытала потрясение, увидев ее. Я и не знаю, в чем тут дело, знаю только, что я люблю ее бесконечно, и даже когда буду умирать, последнее, что я увижу мысленным взором, будет не Вега, не горы Вельда, даже не Поозерье, а темноводная Дэ и лес на ее берегу. Я могу не помнить, не думать о ней, но в последний миг она все же привидится мне, и это вовсе не романтические бредни. Мне кажется отчего-то, что из всей Вселенной это мой единственный — дом. Где-то здесь моя душа родилась, наверное.
Иной раз, как подумаю, верования отшельников Вельда мне кажутся неожиданно правильными. Взять хотя бы это — о душе. В наш космический век мы мало задумываемся на эту тему, а иной раз, напротив, слишком много, но никому не приходит в голову утверждать, что человек рождается и живет какое-то время, а душу получает потом. Между тем, многие народы, стоящие на более низких ступенях развития, верят в это, и отсюда эти обряды нарекания подлинным именем детей уже подросткового возраста; считается, что в детстве люди не имеют еще души. Иной раз мне кажется, что так оно и есть. Мне кажется, что я такая, какая есть, родилась уже на Алатороа; мой мир, моя душа, вся моя личность до этого не существовала, а было что-то совсем иное. Впрочем, я не знаю. Это не мое — рассуждать на такие темы.
Это место было в двух или трех километрах от Серебряной Ивы. Смеркалось. Заходящее солнце за нашими спинами сияло в разрывах между туч и бросало отсвет на все, что было на западе, на деревья, на другой берег реки и черемуху, росшую там. Река не попадала под эти лучи. В солнечные дни ее воды отливают желтизной, сейчас они были необычно свинцовы. Я стояла, оглядываясь вокруг с чувством Одиссея, наконец-то ступившего на берег Итаки, казалось, я так долго впустую теряла время вдали от этих мест. Я удивлялась тому, что долго не могла узнать тропы, по которым мы шли: теперь я видела и понимала с удивлением, что ничего здесь не изменилось, все было то же, как и тогда, когда я была маленькой девочкой.
Этот берег был пологим, долгим, однако ж и на нем можно было проследить все классические детали речного берега: низкую пойму, высокую пойму, все их отделения, взгорки и понижения, коренной берег со склоном и бровкой. А дальше по течению этот берег становился таким же обрывистым, как и противоположный, и лес подступал вплотную к обрыву сплошной стеной.
Здесь же узкая тропинка спускалась по ивовому лесу с высокими деревьями, заслонявшими солнце. Земля здесь песчаная, рыхлая, ничего, кроме крапивы и ежевики, не растет на ней; утоптанная тропа имеет сероватый оттенок. С ветвей здесь иногда падает белесая влага и расплывается на утоптанной земле. Угрюмчики об этом говорят: "Деревья плюются". Перед самым выходом на открытый пляж тропа ныряет в небольшое понижение, а после поднимается на песчаный вал. Здесь заканчивается лес, кусты ивняка обрамляют его, и начинается широкий пляж с мелким, приятным желтоватым песком. Он тянется метров на двадцать, в одной части, там, где на него выходит тропа, он широк, метров пять-шесть, в других местах, выше по течению, он всего метра два шириной, и дно реки там круто уходит вниз.
К вечеру похолодало. Порывистый ветер трепал листву кустарника. Над противоположным, не лесистым берегом, где стояли только отдельные невысокие и раскидистые деревья черемухи и дуба, низко висели темные тучи со светлой кромкой по краям. Низко над водой летали стрижи, гнездящиеся в глинистом откосе берега. Далеко за рекой видны были совершенно безлесные желтоватые холмы и совсем уж далеко маленькие белые домики на одном из склонов, растекающиеся неровной фигурой по уже совсем степного вида склону. Резкие стрижиные крики одни разгоняли сумеречную тишину.