Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья

Крикуненко Михаил Николаевич

Дом, в котором я жил с самого первого дня переезда в Москву, обречен на снос. Хозяйка Зина, молодая еще, лет тридцати пяти, женщина с внешностью монашки, сдающая мне квартиру, сказала, что нам надо искать новое жилье. Мы с Ольгой стали смотреть объявления в Интернете. Уезжать не хотелось. Привыкли к маленькой, уютной комнате, перезвону колоколов за окном и кряканью уток, живущих на соседнем пруду и не улетающих на юг даже зимой…

Степана я нашел в госпитале Бурденко. Он лежал в палате с узкими окнами, едва пропускающими свет сквозь серые, от многолетней пыли, стекла. Соседи по палате — два мужика в одинаковых полосатых пижамах тактично заковыляли к

выходу, едва я появился на пороге с дурацким набором из фруктов и конфет, с какими обычно приходят в больницы кого-то проведать.

— Здорово, брат, — холодно сощурился Степан синими колючками. Бледное лицо подполковника заострилось, как карандаш, пропущенный через точилку. Он ждал меня.

— Здорово, — ответил я, не зная, что в таких случаях надо говорить.

О том, что Степану оторвало ногу, мне рассказал Пашка Гусев. Во время преследования банды в чеченских горах, где-то под Ведено, Степан, опытный разведчик, наступил на подлую противопехотную мину-«лягушку». Как правило, «лягушка» не убивает, а калечит, отрывая ногу вместе с ботинком-берцем ниже колена.

Я смотрел на Степана, пытаясь начать разговор, но нужное не шло в голову. Роящиеся, как дикие пчелы, слова никак не хотели вставать в стройные и правильные предложения, способные хоть как-то разрядить ситуацию. Сочувствовать глупо. Пытаться подбодрить — еще хуже. Что я скажу: «Не грусти, братан, херня, люди и на одной ноге прыгают»? Или: «Хорошо, что остался живой»?

— Я не знаю, что сказать, Степ, — честно пробубнил я.

— А что тут скажешь, Мишань? Нога-то все равно уже не вырастет. Никогда не вырастет, понимаешь? Я же не ящерица, чтобы у меня ноги новые вырастали, — горько усмехнулся он.

Мне подумалось про ящериц. О том, что лапы даже у них вроде новые не отрастают. Но Степану я об этом не сказал, а присел на край кровати.

— Больно было? — спросил я.

— Больно, — ответил Степан.

— А сейчас болит?

— Нормально.

Мы вспоминали Чечню. Ребят. Зулу и других, кого уже нет.

— Погоду помнишь? — спросил Степан. Я кивнул. — Нет больше Погоды, на бэтээре подорвался, в нем и сгорел. Это я уже здесь узнал.

То, что весельчака Сашки Погодина больше нет в живых, никак не укладывалось в голове. Он запомнился мне пародирующим Жириновского и Ельцина на блокпосту, который мы навещали ночью с разведчиками.

— А Стас к фэбсам подался, теперь там снайперит. Карьеру будет делать. Никого не осталось. Нет больше «Призраков»…

Говорили мы долго. Наверное, час. Или даже два. Давно вернулись из курилки, улеглись на кровати и засопели мужики в полосатых пижамах. На улице стемнело, и только тусклая желтая лампа выхватывала из полумрака больничной палаты бледное лицо подполковника.

— Как думаешь, ее сожгли или закопали? — неожиданно спросил Степан.

— Кого?

— Ногу мою. Я вот думаю: по православной религии тело человека хоронят, закапывают в землю. Иначе вроде не по традиции — в Рай не попадешь.

Я молча слушал Степана, не зная, как относиться к тому, что он говорит. Было странно, что прошедшего все мыслимые войны подполковника-разведчика, отправившего на тот свет не один десяток врагов, может заботить, куда дели его ампутированную ногу.

А Степан продолжал:

— Знаешь, очень многие представляют, как черви будут жрать их после смерти. Мне лично всегда было наплевать. Пока не увидел, как это выглядит на самом деле. Как-то нам пришлось извлекать из ямы трупы наших солдат, которых расстреляли и наспех закопали боевики. Тела долго пролежали в земле. Достаточно долго, чтобы ими заинтересовались опарыши. Мерзкое зрелище. Знаешь, индусы правильно придумали сжигать тела. Огонь — это красиво и чисто. Пепел — и все. Ни

темноты, ни червей. В общем, заморочился я тогда на эту тему. А вчера к нам батюшка приходил. Я его спрашиваю: «Что, если меня после смерти сожгут?» А он говорит: «Не по-христиански это. Ты православный. Нельзя тебя сжигать. Тело твое надо обязательно земле предать». А я его спрашиваю: «Что же происходит с душами православных, которые сгорели заживо или утонули, например? Кого не нашли и земле не предали? Что, им мучиться теперь вечно? Мне вот ногу отрезали. Нога — часть моего тела. Можно ли тело по частям предавать земле? И что будет с моей душой, если ногу, например, как отрезали — сразу сожгли, а тело потом закопают? Куда я попаду — в Ад или Рай?» Ничего не ответил поп. Посмотрел как-то странно и вышел. Я вот теперь и думаю: сожгли мою ногу или закопали?

Я заметил на скулах Степана капли холодного пота и понял, что он давно терпит боль и наверняка начал бредить.

— Рано тебе о душе думать. Пойду сестру позову, — сказал я, мысленно ругая себя последними словами за недогадливость. Степан кивнул:

— Позови. Попроси укольчик сделать сладенький. А потом иди, Мишань. Посплю немного. Ты заходи. У меня теперь времени вагон…

Уже в дверях он еще раз окликнул меня:

— А знаешь, мне все равно, жрут мою ногу сейчас черви или нет. Она уже не часть меня, хотя я ее по-прежнему чувствую. Она даже болит. Ты наверняка слышал об этом. Фантомные боли. Наверное, не надо морочиться по поводу тела или его частей. Мы же не паримся из-за остриженных волос или ногтей…

Еще несколько раз я приезжал к Степану в госпиталь. Потом встречались с ним в разных кафешках. Однажды он приехал ко мне в Останкино. Мне хотелось его всем показать, я представлял Степана как героя. Он переминался с ноги на ногу, скрипя протезом. Смущенно краснел. Особенно когда молодая симпатичная телеведущая долго трясла его руку, что-то неся о героях Отечества, которые этому самому Отечеству так нужны. Степан тогда мне напомнил смущенного Карлсона из мультика, покрасневшего перед теледивой.

Он освоился с протезом и почти не хромал, но выглядел каким-то чужим и потерянным в гражданской одежде, как хамелеон, лишившийся защитного окраса. Пару недель назад он мне позвонил. Мы встретились в пивном ресторане, недалеко от Лубянки. Я понял, что в известное мрачное здание на площади Степан заходил по делам. Нам принесли пиво и свежих раков. Глаза Степана победно сверкали. Он снова собирался на Кавказ.

…Смотрю на Ольгу. Свет от раскачивающегося уличного фонаря блуждает по ее лицу. Когда она спит, лицо ее кажется совсем детским. Встаю, задергиваю штору, чтобы фонарь не будил ее. Задеваю фотографию Кассандры в рамке, стоящую на телевизоре, но успеваю поймать ее.

Если у кошек есть память, то Кассандра помнила Ольгу еще маленькой девочкой и была единственным живым существом, связывающим Ольгу с семьей и довоенным временем в Грозном. С беззаботной жизнью, наполненной любовью и покоем, ароматами каштанов и цветов, жизнью, в которой были ее мама, бабушка и дед, фанатично оберегавший внучку от любых посягательств внешнего мира, даже от бактерий и микробов.

Кассандра умерла от старости в один из холодных февральских дней. Она прожила почти двадцать лет и по кошачьим меркам была долгожительницей. Ольга возила ее по ветеринарам, заставляя колоть кошке витамины, когда та стала с трудом передвигаться по квартире. Пропускала через мясорубку вареную курицу и шприцем вливала в Каськин рот морковный отвар для повышения аппетита. Но время взяло свое. В небольшую яму, выдолбленную за нашим домом в скованной морозом земле, мы положили картонную коробку из-под обуви, в которой покоилась Каська…