Планктон и Звездочёт
Шрифт:
Бронницкий также приятельствовал с заместителем начальника Департамента Дмитрием Владимировичем Тюлипиным. Планктон и Дима регулярно ходили вместе обедать с пивом, как правило по пятницам, и дважды сильно напились на корпоративных вечеринках: под Новый год и 7 марта. Это располагало и некоторым образом даже обязывало. Тюлипин, намного старше Бронницкого, был высок, сухощав и несколько деревянен, при этом манерами и голосом напоминал кота.
Тюлипин позиционировал себя интеллектуалом, эстетом и галантным любителем женщин. Он коллекционировал редкие книги, которые не читал, соблюдал пост и был убеждён, что половой акт негра и белой женщины оставляет в теле последней некий генетический след, который даже спустя много лет может привести к рождению
– Ирочка, какое у тебя красивое платье сегодня, – мурлыкал лингвист. – Я бы хотел сейчас оказаться между двумя холмами.
Ирочка изображала смущение.
Дмитрий Владимирович специализировался на устной лингвистике и фонетике. Если Планктон Антонович переводил разговорный сумбур коллег в письменную форму, то Тюлипин осуществлял обратный процесс по преобразованию печатного слова в устную речь и был незаменим в общении с навязчивыми клиентами. Когда какой-нибудь особенно назойливый вкладчик надоедал вопросами про свои деньги, такого переправляли к Тюлипину. Дмитрий Владимирович до бесконечности зачитывал клиенту тоскливые регламенты, обсуждал фонетические аспекты, обращал внимание на нюансы отдельных звуков, ставил под сомнение смягчение некоторых согласных, подчеркивал специфику расстановки ударений, допускал возможность диалектных и жаргонных произношений, а также учитывал индивидуальные особенности речи. Говорил Тюлипин тихо, медленно, с гипнотизирующими кошачьими интонациями. Даже самые стойкие не выдерживали больше трёх дней.
Бронницкий водил дружбу с младшим лингвистом Андреем Владимировичем Сидоровым, которого студентом последнего курса взяли в Департамент на производственную практику и по рекомендации Сорокина после диплома приняли в штат. Андрюха оказался нормальным пацаном и тем, кого называют «своим парнем»: любил Родину, тонко чувствовал несправедливость, ненавидел «чурок» и «пиндосов», был наглым, хамоватым и никогда не сомневался в своей правоте. Это подкупало. Младший лингвист писал не очень грамотно, а по-английски говорил с жутким акцентом, чем особенно нравился некоторым заказчикам. Андрюху всегда привлекали к проектам, предполагающим коммуникации с чиновниками, китайцами или бывшими бандитами: с ними Сидоров почему-то быстро находил общий язык. Планктон Антонович чувствовал, что Андрей тянется к нему. Первые полгода он пытался сдерживать дистанцию, но потом сдался: Андрей и Планктон крепко подружились и регулярно общались вне работы.
Среди других коллег Планктон Антонович выделял главного лингвиста Валентина Николаевича Бордовских, к которому относился с интересом и уважением. Бордовских был неплохим мужиком чуть за сорок, разносторонним и добрым, хотя с придурью, и в департаменте слыл чудаком. Валентин говорил, что был трижды счастливо женат, считал себя байкером и часто приезжал на работу на стареньком мотоцикле с коляской, иногда даже зимой. Бордовских уже лет десять жил на даче, принципиально не смотрел телевизор и регулярно увлекался отчаянными женщинами с сомнительным прошлым и туманным будущим: парашютистками, байкершами, рокершами, скалолазками и другими неформалками. В периоды влюблённости Бордовских совершал подвиги и писал стихи, а после закономерного разочарования замыкался, выпивал в одиночестве и тускнел. В депрессивной фазе своего цикла Валентин был неразговорчив и рассеян: казалось, что он мысленно гонит свой колясыч какими-то заоблачными дорогами. Чем именно занимался Бордовских по работе, в Департаменте никто толком не знал, хотя Валентин считался классным специалистом. За романтизм и отвагу ему многое прощалось.
С остальным коллективом, преимущественно женским, Планктон Антонович старался поддерживать ровные доброжелательные отношения, был всегда вежливым, проявлял гибкость и тщательно избегал конфликтов.
***
Бронницкий проснулся среди ночи, оторвал голову от стола и не сразу понял, где
Евдокуша, пока не выжила из памяти, ненавидела маму Планктона и всячески отравляла жизнь молодым родителям. Вскоре после возвращения из Чехословакии они не выдержали и переехали из двухкомнатной квартиры Евдокии Никифоровны в коммуналку на Ленинском проспекте к тестю с тёщей: Василию Михайловичу и Валентине Мефодьевне. В одной комнате они вшестером прожили два года: дедушка с бабушкой, мама с папой и Планктоша с братом.
В квартире было еще две комнаты: в одной жила интеллигентная еврейская семейная пара без детей, а в другой – ужасная женщина Василиса, приехавшая по лимиту из глухой деревни и отработавшая много лет на вредном производстве, за что ей, собственно, и дали эту комнату. Василиса была слабоумной, но от природы физически очень сильной и здоровой.
Между Василисой и другими жильцами регулярно случались драки с вызовом милиции. Однажды, когда Василиса мыла пол в коридоре, Планктоша решил поиграться с общим телефоном в прихожей, и женщина ударила его по голове половой тряпкой. Тряпка была мокрая, тяжелая и ужасно вонючая, от мощного удара она обернулась вокруг головы мальчика. На его вопли выбежал дедушка, завязался бой, вскоре появился участковый…
Бабушка запрещала Планктону Антоновичу играть со спичками, пугая опасностью пожара и тем, что спичками можно отравиться, если сера с головки попадет в рот. Вскоре после инцидента с тряпкой он прокрался на общую кухню и насыпал спички в заварочный чайник Василисы. Планктоша действительно хотел её отравить, отомстить за своё унижение. Спички были обнаружены, но взрослые решили, что это он просто так, по недоразумению игрался. Бронницкого наказали.
А однажды летом Планктон Антонович пошёл гулять с дедушкой Васей – было ему лет, наверное, пять. Внезапно налетела гроза и, чтобы переждать непогоду, они сели в трамвай и доехали до конечной и обратно. Страшный косой ливень барабанил по крыше трамвая и заливал стёкла, деревья гнулись, оборванные листья и ветки перелетали через дорогу, сверкали молнии, а Планктоша с дедом мчались в пустом трамвае сквозь бурю на огромной скорости с жутким лязгом, звоном и грохотом. Мальчик был заворожен и счастлив и очень любил своего дедушку.
Он ворочался на диване и всё больше проваливался в воспоминания: новая квартира в Тёплом стане, летние каникулы в школе, дедушка вышел на пенсию – они с бабушкой стали приезжать почти каждый день и подолгу гулять в лесу с Планктошей и его братом. Бронницкий – второклассник, уже почти взрослый, руки в карманах, – степенно шёл рядом с Василием Михайловичем и просил рассказать про войну. Планктон Антонович любил военные фильмы, интересовался историей и обожал дедовские рассказы.
– Дедушка, а вот как ты воевал? – спросил мальчик.
– Ну я же тебе уже рассказывал, – отвечал Василий Михайлович. – Да не очень я, милый мой, люблю это, знаешь. Вот те, бывает, что по встречам ветеранов, которые – весь пиджак в орденах, или вот даже по телевизору – есть такие. Вот, значит, любят рассказать, только, как бы это… ну, он, может и на фронте-то не был: в тылу, примерно, просидел или снабженец… А кто фронтовик настоящий, кто вот был, прошёл, так сказать, тот стало быть, знаешь… тяжело вспоминать.
Планктон Антонович перевернулся на узком и жёстком чужом диване, обнял вышитую подушку. Он знал, что нужно пройти эти формальности, разговорить деда – и тогда истории о войне польются широкой рекой, одна невероятней другой. Он приготовился ждать, набрался терпения и даже немного схитрил.