Плащ и шпага
Шрифт:
— Значит она смертельная? — спросил граф.
— Да, дело плохо. Даже мой учитель, профессор дон Игнацио Каррубио из Саламанкского университета, если бы был тут, сказал бы, что эта кинжальная рана, при нанесении которой кинжал прошел сквозь…
— К черту дона! Здесь ты, а не он, и ты мне ответь, сколько времени я ещё проживу.
— С Божьей помощью и моими заботами о вас… — Человечек задумался.
— Ну? Я ведь солдат. Говори, не бойся. Я проживу до…?
— До вечера, граф.
— Эй, Франц!
Подошел бедный рейтар: у него были слезы в глазах.
— Скачи
Франц попросил Джузеппе приложить к нему компрессы смоченные водкой, затем поймал свежую лошадь, бродившую в округе, влез на неё и произнес:
— Мне лишь бы доехать…
Он дал шпоры и поскакал во всю прыть.
Графа Монтестрюка снова толпой окружили воспоминания. «Да», подумал он, когда стал осмысливать свою жизнь, «недаром говорят, что каждый возраст по-своему хорош. Правда, моя молодость слишком затянулась. А ведь только сейчас понимаешь, зачем жил: у меня есть сын и, значит, я умру лишь частично. Ведь в нем уже содержится часть моей души. Жаль только, что я унесу с собой то, что мог бы ему оставить. Но времени не осталось: я его беспутно растратил». Так думал граф Монтестрюк. И так думали и будут думать ещё многие на этой грешной земле, пока весь мир, наконец, не воспримет идею продолжения жизни в потомстве, как это в конце концов понял граф, и не сделают её сознательной целью жизни, а не просто своей биологической функцией.
Тем временем человечек из Испании прикладывал к ранам графа свои снадобья и мази, которых у него было немало. Глядя на него Джузеппе произнес:
— Если у вас останется немножко, мне бы тоже они пригодились.
— Что, мы разве вместе отправляемся в дальний путь?
— Я не из тех, кто сбегает в последний час, — ответил Джузеппе.
По приказанию графа его тоже положили рядом с ним и между ними завязалась беседа с воспоминаниями о прошлых славных делах.
Черный человечек, оказав помощь Джузеппе, продолжал обходить раненых, пытаясь им помочь. Зато местные жители занялись очищением их карманов, не обходя своим вниманием и мертвых. Разумеется не обошлось без споров и скандалов. Во время разговора с Джузеппе граф вдруг прервал его словами:
— Смотри не вздумай умереть раньше меня. Надо же, чтобы меня привезли в Монтестрюк. Я рассчитываю на тебя.
— Вы ведь всегда шли впереди. Я подожду, — ответил честный малый.
— А что, Джузеппе, ты всерьез веришь в свое счастье там, после смерти? — спросил граф. — Ты же итальянец, а все итальянцы так любят жизнь…
— Эх, мой добрый господин, насчет хорошеньких девушек я, конечно, немного преувеличил. Но, по правде говоря, что же мне делать здесь без вас? Семьи, детей у меня нет, вы же знаете…
Граф даже слегка приподнялся. «И он тоже так думает», пронеслось у него в мозгу. «Стало быть, перед Богом все делаются не только равными, но и прозревают».
— Вы правильно заметили, — продолжал Джузеппе, — что мы, итальянцы, очень любим жизнь. А оттого заводим большую семью. И, значит, продолжаем жить, хотя бы частично, и после смерти своего тела.
И он горестно замолк. «Однако», подумал граф, «он ведь несчастней меня. У него же нет сына. А я-то ещё так расстраивался». И граф с участием посмотрел на Джузеппе.
Но вот послышался конский топот. Это Франц, одной рукой держась за седло, другой вел за собой лошадь с запыхавшимся священником, считавшим себя уже погибшим. Франц подвел его к графу и, произнеся:
— Вот и священник — упал, встрепенулся и испустил дух.
— Первый, произнес Джузеппе и перекрестился.
Священник подошел к графу.
— Слушаю вас, сын мой, сказал он, склонившись над графом.
Граф все же собрал все силы и сел.
— Святой отец! Я делал мало добра, много зла и часто, но никогда не шел против чести. Я умираю, надеюсь, добрым католиком: ведь я избавил мир от гнуснейшего мерзавца.
— Знаю, — ответил священник.
— Вы думаете, это зачтется мне на небесах?
Священник пожал плечами и спросил:
— Но раскаиваетесь ли вы в своих грехах?
— Горько раскаиваюсь.
И граф поцеловал поднесенное ему распятие. Священник перекрестил его лоб, уже покрывшийся испариной, затем произнес:
— Мир вам.
— Аминь, — закончил Джузеппе.
Затем черный человечек по просьбе графа дал ему перо, чернильницу и бумагу, которые были у него с собой в кожаном футляре, сказав при этом:
— Не пишите слишком долго, сударь
— Благодарю, — ответил граф, — мне понятно.
Джузеппе приподнял графа. Тот написал три строчки, подписался, сложил бумагу вчетверо. Черный человечек приложил горячий воск к ней, а граф прижал к нему свой большой золотой перстень с гербом Монтестрюков.
Затем он взял ещё лист бумаги и написал на нем:
«Графиня, я умираю христианином, хотя и жил недостойно. Простите мне все, что я сделал плохого. Вверяю Вам сына.»
Затем он обратился к Джузеппе:
— Оба письма отдай моей жене, а перстень — сыну.
Затем он закрыл глаза и сложил руки. Джузеппе положил рядом с ним обнаженную шпагу. Все молча стояли рядом.
Вдруг граф открыл глаза, взглянул на Джузеппе и уверенно произнес:
— До встречи.
По его телу пробежала дрожь, и он застыл в неподвижности.
— Прими, Господи, душу его, — произнес священник.
Джузеппе, произнеся: «второй», обернул тело графа в плащ.
Его уложили на носилки и к замку Монтестрюк направилась печальная процессия во главе с ехавшим верхом Джузеппе. Временами его охватывала слабость, но он упрямо бормотал:
Все равно доеду.
К вечеру процессия достигла ворот замка. Но если бы Джузеппе свернул в объезд замка, он заметил бы в окне башни две обнявшиеся тени. Это графиня держала в объятиях Колиньи, не в силах с ним расстаться.
— Я вернусь, Луиза, — шептал он.
Она качала головой, и по щекам у неё катились слезы.
— Я чувствую, — говорила она, — что никогда больше не увижу вас. Ведь Арманьяк так далеко от Парижа…
Обняв его в последний раз, она прошептала:
— Прощай.