Плащаница из Овьедо
Шрифт:
Позже, когда отец Джимми сидел в исповедальне и слушал исповеди прихожан — в основном от пожилых женщин, сетующих на все те же давнишние глупые грешки, — он продолжал думать о Ханне, и чувство жжения в желудке возвращалось к нему снова и снова. Когда последний верующий покинул кабинку исповедальни, Джеймс все еще оставался сидеть на своем месте и ждал, когда освободится монсеньор Галахер.
Для него стало обычным делом идти к монсеньору в исповедальню, чтобы, выслушав грехи остальных, сбросить с души свои собственные, накопившиеся за неделю. Ввиду
Как и ожидалось, Джеймс проскользнул в кабинку и задернул за собой штору. «Благословите меня, отче, ибо я согрешил. Вот уже семь дней прошло, когда я последний раз исповедовался. Вот мои грехи…» Но на этот раз молодой священник не знал, как продолжить. То, о чем он должен был рассказать, было весьма щепетильным, поэтому ему следовало тщательно подбирать слова, которых, как назло, у него не было. Его молчание затянулось, и монсеньор даже подумал, что его коллега просто покинул исповедальню.
— Джеймс, ты все еще там? — на всякий случай спросил он.
Он никогда не называл молодого преемника Джимми. Это было как-то несерьезно. В современном мире у человека и так слишком много свободы, поэтому отец Галахер придерживался мнения, что священник должен держаться в стороне от своей паствы, быть советчиком и примером тем, кому он служит, а не другом-братом. Для них он был монсеньором Галахером, а не монсеньором Фрэнком. И никогда им не станет.
— Да, отче, я здесь… Мне кажется, что… Мне кажется, что я перешел черту в своем желании помочь одному прихожанину.
Монсеньору незачем было просить его продолжать, чтобы понять, что отец Джимми говорит о той девушке, Ханне Мэннинг, и он надеялся, что слова «перешел черту» не были эвфемизмом для торжества плоти. Однажды Галахер уже предупреждал юношу, чтобы тот держал дистанцию, и не сомневался, что Джеймс был слишком умен, а его будущее — слишком многообещающим, чтобы он поддался низменным инстинктам.
— Каким образом? — спросил монсеньор, стараясь сдержать волнение в голосе. Ему пришлось выдержать еще одну долгую паузу.
— Я думаю, что позволил ей быть чересчур зависимой от меня.
Монсеньор незаметно вздохнул: он испытал явное облегчение.
— Такое случается, Джеймс. Со временем ты научишься сохранять эмоциональное расстояние. Но я не вижу здесь греха. Для этого не нужна исповедь. Если, конечно, нет еще чего-то.
— Ничего более, кроме того, что я сам хочу, чтобы она была зависимой от меня. Мне нравится то, что я при этом чувствую. Я думаю о ней больше, чем должен.
— Думаешь о чем-то неподобающем?
— Возможно.
— Она знает о твоих чувствах?
— Думаю, что да.
— Вы
— Нет, отче, никогда. Я просто предполагаю, что она чувствует мо… мое беспокойство. У меня такое сильное желание защищать ее. Боюсь, это нужно больше мне, чем ей.
— В таком случае я должен немедленно принять меры. До тех пор пока ты не разберешься со своим «желанием» до конца и не научишься его контролировать, будет лучше, если я стану духовным проводником этой девушки. Ты согласен с моим предложением?
— Но она доверилась мне, монсеньор.
— Не будь тщеславным, Джеймс. Она может довериться и другому. С этим пора кончать, иначе ты вступишь на скользкий путь. Итак, мы с этим покончим.
Его непоколебимость давала понять, что он не пойдет на компромиссы.
— Я понимаю.
— Уверен, что понимаешь. Что-нибудь еще?
— Всего лишь богословский вопрос, если можно…
Довольный тем, что разговор покинул территорию разбушевавшихся страстей и вышел на благодатную почву теории, монсеньор Галахер позволил себе расслабиться.
— Говори.
— Что бы сделала Церковь, если бы ученые, используя все достижения современной медицины, попытались клонировать Иисуса?
— Джеймс! — Монсеньор изо всех сил старался сдержать смех. — Ты что, снова взялся за научную фантастику? Не стоит тратить на нее свое драгоценное время.
— Но это уже не фантастика. Сегодня это — наука. Им уже удалось клонировать человеческие клетки. Как бы там ни было, я просто спросил о том, что произойдет, если наука добьется этого…
— А что, если завтра небо упадет нам на головы?! Что, если у меня вдруг вырастет третья нога? Правда, Джеймс. Как такое возможно? Нельзя кого-то клонировать из воздуха. Нужно с чего-то начать. Разве я не прав? Что бы это могло быть в случае со Спасителем?
— Его кровь.
— Его кровь?
— Кровь, что он оставил на Туринской плащанице и сударуме из Овьедо.
Теперь пришла очередь монсеньора Галахера подбирать слова. Что за бессмыслицу он слышит? Ему было хорошо известно, откуда берутся подобные мысли. Все то время, которое Джеймс проводит за компьютером, следовало бы посвятить более полезным делам. Уж теперь-то он об этом позаботится.
— Реликвии — хранилища нашей веры, Джеймс. Они не… какие-то пробирки.
— Мне это известно. Я просто спросил, какие будут последствия подобного деяния, если это произойдет. Как бы мы тогда поступили? Как бы вы тогда поступили, монсеньор?
— Как бы я поступил с невообразимым? — Отец Галахер не пытался скрыть насмешку в своем голосе, надеясь, что по другую сторону перегородки ее почувствуют. В приходе и так слишком много проблем, настоящих проблем, чтобы он еще тратил время на выдумку, которая не стоила даже глубоко презираемого им Голливуда. Все это было недостатком молодости Джеймса — его уязвимость перед больным воображением поп-культуры. — Я полагаю, что если кто-то действительно осмелился бы осуществить подобный… проект, то его бы остановили.