Пластилин
Шрифт:
– Люблю, люблю, хоть и старенька я, хоть скрыпуча, словно изба столетняя.
Здесь нацелились на них глаза людские, густой бас стал над клеткой ворковать:
– Ишь и Петрович откуда-то взялся. Лежит в сапожках красненьких, в штанишках беленьких, любо-дорого смотреть и мысли всякие думать. А вот полети к потолку, мы посмотрим-позабавимся…
– Не пущу! – завопила Кеня, затарахтела, по жердочке побежала, на глаза людские наставилась, расщеперилась, так застыла.
– Супруга, видишь, какая верная, – одобрил бас, рука просунулась, сняли с Петровича
– Лети, Петрович, лети…
Петрович покорно вспорхнул, сделал кружочек по комнате, приземлился на карнизе. Тут и Кенька за ним выпорхнула, полетела, тараща глаза, при том заполошно покрикивая:
– Сроду не летала я, ой и страшно мне! Всю-то жизнь у кормушки сидела, сидела-кряхтела, скрыпела-пыхтела, дундела-гундела, а про воздух небесный думала сердито: к чему мне полет голубой? На кой ляд он мне, лучше у кормушки потопчусь, семечкой пошелушу – ну и день прошел, вот и снова спатеньки… День за днем, а там и смерть пришла лютая…
Размышляя так вслух, врезалась она головой сначала в шкаф, потом в тюль, судорожно схватилась за белоснежный цветочек, что в лепестках был пущен золотою каймой, стала поминутно спрашивать, головой вертя:
– Ой и где я? А ты где – Петрович? Озираюсь – не вижу, даром что ли говорят про меня – бестолковка! Так и есть оно…
Тут был у окна кто-то тощий, слезливый, но в райском халате, в шлепанцах и вовсе лысый.
– Кто ты? – спросила Кеня. – Халат у тебя райский, словно ты птица Баунти…
Тщедушно держался человечишко за грудь и с патетикой говорил в пыльное окно, по подоконнику уставленное тарелками, консервами и банками. А говорил он вот что, протягивая вдаль другую руку:
– Чудно, чудно спать трезву вдрызг, когда июль сыплет серебро в окно. Чудно слышать пожеванным ухом отдаленные звуки жизни: где-то стекла бьют, где-то рожи, зубы скрипят, трещат волосы, катят машины, визжат лебедки – то строят люди вавилонскую башню. Вижу сквозь приспущенные веки дороги и косогоры, купола вижу да деревеньки. Деревеньки-невзъебеньки, хоть ты выколи зенки! Чудно спать и в дождь, и в сибирскую стужу, и в московскую слякоть. Спать, и мчаться светло и звонко по поднебесью: словно ты песня, словно ты лайнер Аэрофлота или другая ты птица! Проклевался-проблевался, а тебя словно взяли на руки, понесли над землей – словно ты царь, или того лучше: словно царевич ты!
Взмахнул тут руками птицБаунти, взлетел над ним халат райского рисунка, затрепыхался полами как немыслимое наслаждение.
– Ишь чего… – выразила недовольство Кенька.
Она тяжело дышала, карабкаясь по шторе к Петровичу на карниз. С вниманием, однако, глядел сверху Петрович на Баунти, а когда тот заплакал горько, утирая худыми руками слезы, хлынувшие после такой речи, вздохнул:
– Ладно уж… авось образуется, а?
Потом кряхтя стал собираться с карниза:
– Спущусь да выпью с хорошим мужиком…
– Яичко положу к поллитровке, – замечтала тепло Кенька. – А к ним помидорку с сосиськой…
– Американские? – стал Петрович строг. – Сама знаешь,
– Чего? – не расслышала глухая, собирая в платочек яичко и беленькую.
– Ладно, положи чего есть, – сбросил с себя Петрович суровость.
Но превосходство законное осталось.
Подумал он: «С бабой век под юбкой сидеть – точно себя дураком почувствуешь. Она чего, знай долдонит: я хорошая, такая, понимаешь, сякая, американская, короче, приз ценный я… а ты кто? Не хочется ей, чтоб мужик был выше ее, вот и держит подле себя, у колен…»
– Целоватсньки будем? – спросила зараза, и противно стало Петровичу от хитрого женского обмана.
– Будем, – взял да и согласился тогда он. – Открывай поширше роток…
Дуреха торопливо сунула в карман Петровичу чего собрала в бел-платочек, тут же села на толстую гузну, вся расквашнилась, закрыла глаза – и жадно шевелила серым языком, при том хрипя:
– Иди быстрей, иди мгновенно, не видишь вся рассупонилась я по-женски, целоватеньки жду, миловатеньки жду…
– А ну как! – бодро ответил Петрович. И напрыгнул на нее сильно, словно в страсти. Завалил этим старуху на спину, ловчайшим комедиантом впился лапами в шею, словно душа ее в любовных объятьях, а сам стал обильно пускать ей в рот слюну, мечтая – окажись бы она ядовитой.
Скоро Кенька стала заполошно вопить:
– Ой, слюны напускал окаянный, ну а как задохнусь?
Петрович и того сильнее придушил надоедливую, и та захрипела тогда почти смертельно:
– Не шуткуй… помру… помру…
– Жди меня и я вернусь! – ловко соскочил с бабы Петрович. – А помрешь – за любовь померла, об том всякая женщина мечтает…
Одобрительно посмотрел снизу птицБаунти, а в какой-то момент даже захлопал в ладоши:
– Петрович, давай жми, не упускай!
Кеня заплакала от обиды, от обмана. Отошла, тяжело дыша, была ее гордость поранена. Жалко стало Петровичу:
– Чего ты, игры эротической не понимаешь?
– Какая же это игра, – сквозь слезы проговорила Кеня.
Помялся Петрович виновато:
– Ну ладно, не пойду я пить к дружку, с тобой буду сидеть…
– Мне все одно… – вздохнула Кеня.
Примиряться стал Петрович:
– Ну ладно, иди ко мне, историю какую расскажу…
Подошла, к бочку прикорнулась, отогрелась, спросила доверительно, с почтением в глаза заглядывая:
– Может криминал какой знаешь, детективчик с кроссвордиком? Жуть как люблю…
– Головоломистый или психологический?
– С переживаньем…
– Тогда слушай… «Попугай ты мой, попутаючка!м Такую однажды я песню пою, слова красны перебираю, по квартирке хожу, в подоконничке ковыряюсь, в оконце поглядываю. Входит Махмуд. Застрелю, говорит. Давай деньги пьяны, давай деньги тканы, нарисованные, прессованные. Нету денег, говорю, паспорта нету, монету нету, ничего нету: птица я клеточная, сухариком примазан, просом просыпан.
«Ну да? – Махмуд отвечает. – Тогда открою и я тайну. Понарошку я азербайджанцем прикидываюсь, на самом деле я Иван-Забытка».