Пластилин
Шрифт:
Один рабочий отлепился от холодильника. Был он юн, нескладен, худ в шее, а в губах нежен и сладок до слез. Сомнамбулически качался он, подходя к птицБаунти, словно во сне клал руки прохладны ему на тощую грудь и говорил при том вот что:
– И голоса, и комнаты, и жизни нет, и слезы быстры, и ветер срывает их, словно не плакалось…
Последнее юный рабочий произнес и вовсе шепотом, просто тот самый ветер будто бы слетел с его губ, и в самом деле осушил набухшие глазницы.
– Вона как! – закричала и противно, и трескуче Кеня
Сказав так, она аргументированно рассудила: «Петрович, он чего – серенькай, неказистый, а я! Ну ты, фу ты! Кругленькая, бойкенькая, желтая, словно лимон колониальный…»
– Смыслу нет ни в чем, предмета нету никакого… – пробормотал Петрович, задетый загадочной речью учащегося ПТУ на практике. – Хоть ты лимон из Кипра, а хоть плевок из подворотни…
Кенька открыла рот, услышав такое, на ее взгляд не имеющее аналога по строптивости и дерзости. Но с восторгом посмотрел па Петровича снизу Баунти, и прикусила Кенька временно язычок, забухтела в мыслях:
«Опять тут мужицкий заговор получается, как ни крути…»
Примерилась тогда она попкой и пустила сверху на плешь дураку в халате жиденькое, да еще сердито подумала: «Кетех! Кетех! Получи мое размышление по этому поводу!»
– Боже! – жарко проговорил Баунти внизу. – Дай мне умереть в мокром саду, сразу после дождя, дыша и плача, плача и дыша… словно и не жил я вовсе… словно стал я младенцем снова – голеньким, маленьким…
И с тщедушного тут сполз халат, и оказался он голеньким, впрочем, нисколько тому не удивившись.
Кенька охнула и стала корить:
– Старичок вы уже есть, а занимаетесь стриптизом…
Блаженно ей улыбнулся в ответ Баунти совсем погнившими корешками.
– Нету у души возраста, мамаша. Вот вы тоже небось старенькая, а того не знаете…
– Как так есть? – усомнилась сомнительному знанию Кеня. – А голый вы зачем? Вдруг снег ударит или дождь громыхнет, тогда как?
– А никак, – просто ответил тщедушный.
И стал он после этого как рассеян, так и задумчив.
– Вот те на! – заметила тем временем Кеня, бросив случайный взгляд в окно. – Снегу накаркала! Опять насыпает…
Тщедушный оделся в халат, но оставался по-прежнему безучастлив и молчалив.
Стала Кенька охать:
– Петрович, ну-ка взбеги на голову, ломиком там пошуруй, льду небось наросло – с третьего дни не долблено…
Петрович натянул ушанку, ватник припоясал бечевочкой.
– И правда, чего ж в дворниках числюсь…
– Науку не забыл о метелках? – стала Кеня весело пытать.
– Не… не забыл.
После того взялся он карабкаться дурехе на башку, прихватив синий ломик.
Вьюга еще больше озлилась, ни зги, только луна порой вынырнет в рваных тучах и смутно высветит долину снежную. Наощупь почти что
– Ничего, не растают, не сахарные…
Вот и темечко. В самом деле, льду в окрест наросло – не только третьего, но и пятого дни не долблено.
Привострился старик и давай тюкать: тюк-тюк, тюк-тюк. С каждым разом все слаще внизу кряхтела Кенька:
– Ой, хорошо… ой легче мне… Ну, как мыслям стало просторно… фантазьям не тесно…
– К чему тебя лед так сковал? – любопытно стало Петровичу. – Или ты атомным ледоколом по совместиловке числишься?
– Ну бы! – завопила. – Знала да забыла, отчего так случается. Раньше – порядок во всем держали, а теперь…
…Тут в ночи колокольчиком холонуло. И к тому луна выскочила из-за туч, большак высветила.
«Чего ради с дурындой связался этой, – тоскливо подумал Петрович, – с ломиком примозольным… Словно и не сплавляться мне рекой Сибири, рекой Алтая, если случится такая… Ну, а как впрыгну в сани веселые, да уеду с красавицей – ах в Петербург?»
Только он так подумал: точно, повозка взялась верхом крытая, о кучере брадатом. И грозно кричал мужик, Петровича видя:
– Права держи, дурень! Красавицу везу петербужскую, с осторожностью, с корректностью!
– Верно делаешь! – вскричал с ответом Петрович, взял под козырек личику женскому, брови тонкой, глазу звонкому.
Потом бросил лом и прыгнуть в повозку надумал.
А как глянул на свои ноги льдом поросшие и призадумался: «Обуться бы чем, негоже к красавице сразу голым идти…»
– Ничего, ничего… – засмеялась красавица петербужская. И еще ближе глазоньком наклонилась, бровью-ниточкой озорной повела, значит приглашала вскакивать – да жарче огня.
Впрыгнул Петрович в сани.
– Ух ты! – одобрил возница.
– Давай, вези в столицу! Икорки поесть, водочки попить. На санях покататься, девок пощупать!
– Ну, а я на что? – разобиделась барыня, слезу смахнула чистую, словно хрусталинка мелькнула водица в свете лунном.
– Не… – рассудил Петрович. – Мы свой шесток знаем, с барынями нам нельзя, это всякий барин скажет. А увидит – накажет.
– А мы ж тайно, дурачок…
– Это привычка есть, а не любовь, – испуганно нашелся Петрович.
Внизу стала скрипеть Кеня.
– А и где ты? На Байкальской вентиль сорвало, пошел бы, а?
– Ну, зануда! – испуганно обрадовался Петрович.
– Иногда и привычка слаще любви, – заворковала красавица тихо и жарко. – А ну засунь руку под подол, фокус поймаешь…
– Смущенье имеем великое, – забормотал Петрович. – Как так: живую барыню да за жопу хвать…
– Ну и хвать, – засмеялась тихо барыня. – А не то графу Ковалеву всякое наговорю, на конюшню пороть отправит…
– Если так, – расправил бойко усы Петрович, – тогда мы сдюжим…