Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии
Шрифт:
– Зараз допоможу. Ось так. Тихо, тихо. Не хились. Тут каменюка кругом голый, расшибешься.
– Мало я на спуске бился, осталось еще здесь добавить для полного счастья.
– Тю, поручик, – протянул казак, – да когда о камни бьешься, только сильнее становишься. Не знал?
Откуда у него силы шутить? Тут бы вздохнуть лишний раз.
Осторожно размотав башлык до конца, казак отодрал в нескольких местах с треском от засохшей крови. Осмотрел лицо. Покачал головой. Вытащил несколько колючек:
– Видели бы вы сейчас свою… э… joli minois.
– Я вашу вижу. Вся колючками
– Тарабайский, вот граф, придумал же название, – хмыкнул пластун. – На родном языке слишком грубо для графа, а на русском не могу подобрать.
– Милая мордашка, – я вздохнул. – Кому рассказать, что пластун легче объясняется на французском, чем на русском – не поверят.
– Нехай не верят. Мне с ними что? Детей крестить? Как бы не наподдал на дорогу, чтоб быстрее мимо шагали! Граф!
– Ну что еще? Нет больше носа? Или глаз вытек? Не томи.
– Да будет тебе! Симпатичным шрамом обзавелся, поручик. Через всю щеку. Очень удачно. Нос, глаз и ухо целы. Стянуть бы, да нечем. Везунчик ты, граф.
– Ага. Очень. Я даже в полку по джигитовке [30] всегда третьи места занимаю. Редко вторые. А ты говоришь – везучий.
– Так я научу тебя на лошади скакать. Это же легко. Дай только выберемся. А поле соянышника [31] найдем, так и рубить научу.
30
Джигитовка – скачка на лошади, во время которой наездник выполняет гимнастические и акробатические трюки, военно-прикладной вид конного спорта.
31
Соянышник – подсолнух.
Казак поддел папаху на затылке и осторожно снял. Я готовился к страшному, но круги в голове как-то поблекли, а Микола рассмеялся.
– Надо же, тебя, наверное, Бог в макушку при рождении поцеловал. Пуля либо рикошетная, але бочком толкнула. Гулю тебе зробыла с детский кулак.
– Чего ж голова так болит. Мир вертится вокруг. Может, действительно Божий поцелуй был, да я не заметил?
– А как ты думал? Чего хотел? Тебя ж как поездом торкнуло. Мы как-то в гимназии считали силу удара пули. Все одно как паровозом при скорости в тридцать верст. А если б наша пуля дум-дум, с крестом, тебя нашла, так бы не отделался. Не журысь, к утру боль пройдет.
– Микола, мне еще в спину, попало, когда ты меня на плечах тащил.
– Ну? Давай раздеваться потихоньку.
– Сам-то цел?
– Бог милостив.
Мы дружно перекрестились. Только я ойкнул.
После нескольких минут Колиного кряхтения и моих стонов – в нашем убежище не везде можно было вдвоем одновременно стоять в полный рост – я остался в нижней рубашке и с удивлением понял, что здесь довольно тепло. Тепло шло от скальной трещины.
Распоров рубаху, повертев, пластун уложил меня на здоровый бок. В левую руку сунул факел.
– Держи свет и терпи.
Он рванул
– Пусть кровь течет, грязь из раны вымывает.
Он порылся в своей торбе, достал какой-то сверток и уже знакомую баклажку [32] .
– На-ка, хлебни. Да немного. Это же не компот.
Я с трудом оторвался от баклажки.
– Не тяни, чего там? – мой вопрос прозвучал слишком волнительно.
– А ну, вздохни глубоко, – приказал Николай Иванович.
32
Баклажка – деревянный сосуд для жидкостей с крышкой или пробкой.
– Больно. Не могу.
– Пуля под углом вошла в спину, скользнула по ребру, может, и перебила его. И застряла под кожей. Неглубоко. Я ее вижу. Нужно вырезать.
– И? – я напрягся, так, что голос зазвенел.
– Сейчас будем доставать.
– Ты, что лекарь?! – изумился я. Не сильно пластун походил на лекаря. Скорее на того, кто жизни калечил и отбирал, а не восстанавливал.
– От наших плавней до лекарни сотня верст. Десять раз сдохнешь, пока доберешься. Прям как сейчас ситуация.
– Шутник.
– Нет. Я тебе правду говорю.
Пластун задумался, пробормотал вдруг волнительно:
– Ты, Вань, того не знаешь, что жизнь мне спас, если б не твое ребро, мне бы башку прострелили.
Казак говорил, а сам разворачивал свой сверток. В толстой выделанной свиной коже завернуты глиняная баночка, чистые тряпицы, горстка корпии.
Я понял, моего согласия он спрашивать не будет.
– Дай еще хлебнуть.
– Лучше после. – И словно оправдываясь: – Там совсем немного осталось.
Эта непривычная интонация подействовала на меня сильнее крика.
Он жалеет меня, будет резать, но ему меня жалко.
Кто в этом мире меня жалел?
Прохор? Ему вроде положено с малолетства за мной следить. Служба такая.
Мама? Ну мама есть мама!
Вот и все.
– Режь давай! – потребовал я. – Режь!
Даст Бог вырваться отсюда – женюсь. Тогда, может, еще жена жалеть и молиться за меня будет. Мысль напугала и одновременно разозлила. Что ж ты, поручик-хват, чуть прижала судьба, на что угодно готов?!
– Режь, Микола, не тяни, а то я какой-нибудь дурацкий обет дам, потом всю жизнь жалеть буду.
– Зараз [33] , – спокойно сказал Николай Иванович. – Не беснуйся. Нож правлю.
Казак сел мне на ноги.
– Не шевелись и свет держи. Смотри, чтоб ровно. Мне видеть надо.
И запел, замурлыкал, напевая какую-то бодрую песню как ни в чем не бывало. Я подивился чужой выдержке. Свиную кожу казак свернул в трубочку.
– На-ка, зажми зубами. Потом спасибо скажешь.
33
Зараз – сейчас.