Плата за молчание

Продель Гюнтер

–  Меня очень беспокоит Пауль. Сегодня перед обедом я беседовал с ним в его конторе. Он выглядел угнетенным и подавленным и сказал, что хочет пустить себе пулю в лоб. Жена обманывает его, портит ему жизнь. А Буссо Пойс из-за всех этих сплетен хочет с ним расстаться. Я решил снова проведать его…

Однако самое странное в этой истории, которой Фрайберг явно подготавливал прокурора к случившемуся (хотя оба они, по их позднейшим показаниям, еще ни о чем не подозревали), следующее: в момент, когда угнетенный и подавленный Пауль Бломерт поверял своему врагу мысли о самоубийстве, он, согласно данным под присягой показаниям четверых мюнстерских адвокатов, находился в их обществе и притом

был в отличном расположении духа. Но кто в день смерти Бломерта мог предполагать, что пройдет год - и начнется детальное расследование обстоятельств этой смерти, которые получат огласку? Все и делалось как раз с целью всячески этому воспрепятствовать.

Узнав от Фрайберга, что Пауль Бломерт не далее как сегодня высказывал мысль о самоубийстве, обер-прокурор Думэ не был поражен, когда выяснилось, что его достойный всяческого сожаления приятель по клубу наложил на себя руки, и, разумеется, проявил готовность лично заняться всеми тягостными, но неизбежными при самоубийстве полицейскими и прокурорскими формальностями. Он сам принял от доктора Тивисины свидетельство о смерти, а от вдовы Бломерта - прощальные письма, лежавшие, как подтвердили супруги Краббе, на ночном столике и адресованные жене, отцу и компаньону покойного.

Письмо к 80-летнему отцу гласило: «Дорогой папа! Прости меня, и пусть господь меня простит. Я больше не могу. Силам каждого человека есть предел. Прощай. Твой Пауль».

Письма, адресованного Пойсу, обер-прокурор прочитать не успел. Ему помешал другой странный посетитель - городской обер-директор Остерман, в некотором роде заместитель находившегося в отпуске обер-бурго-мистра. Остерман немедленно взял адресованное тому письмо и срочно связался по телефону с отпускником, находившимся в Италии, чтобы известить его о случившемся.

В последующие годы много гадали и спорили о том, почему городской обер-директор так вовремя оказался на месте происшествия. Западногерманская печать объясняла это по-разному. Газета «Шпандауэр фольксблатт» писала, что Остермана вызвала фрау Бломерт; ежемесячник «Пардон» утверждал, что это сделал Думэ. Сам господин городской обер-директор возражал против обоих заявлений, уверяя, что он только к концу дня узнал о случившемся от служащих адвокатской конторы и, естественно, поспешил в дом покойного, чтобы выразить соболезнование вдове и разузнать подробности печального происшествия.

Как бы то ни было, своевременное появление Остермана помешало прощальному письму, адресованному обер-бургомистру, попасть в ненадежные руки. Лица, причастные к гибели Пауля Бломерта, явно считали нецелесообразным, чтобы имя обер-бургомистра фигурировало в полицейском акте. А обер-прокурор Думэ в соответствии с требованиями закона уже вызвал двух добросовестных, хотя и не слишком сообразительных полицейских чиновников, чтобы запротоколировать подробности самоубийства. Эти бравые криминалисты старательно зафиксировали происшествие точно в таком виде, в каком представил его обер-прокурор. Перепроверять его они, разумеется, не осмеливались и пренебрегли даже такой обязательной в подобных случаях мерой, как снятие отпечатков пальцев у всех присутствующих.

Между тем тщательное исследование всех обстоятельств, возможно, позволило бы установить, кто на самом деле стрелял из охотничьего ружья. Действительно ли Пауль Бломерт, как утверждала его жена? Или, может быть, она сама. Густав Краббе или доктор Фрайберг? Точно так же полицейские чиновники не сочли нужным опросить находившихся в нижнем этаже сотрудников умершего адвоката, которые, как выяснилось впоследствии, слышали в квартире Бломерта топот многих ног, брань, а затем глухой стук, как от падения тела. Выстрелы грянули только

спустя одну-две минуты после этого! Раз их, однако, не спрашивали, эти свидетели не решились по собственной инициативе поделиться своими наблюдениями. Они ведь служили у бургомистра и хотели сохранить свое место. Только когда «личная катастрофа» Бломерта разрослась до размеров громкого юридического скандала и судья, озабоченный соблюдением в городе законности и порядка, потребовал от них показаний, они сделали это исключительно важное сообщение.

Однако 25 августа 1961 года никто из должностных лиц ничем подобным еще не интересовался. Полицейские чиновники не потрудились даже лично осмотреть находившийся в госпитале труп и проверить, действительно ли пулевые отверстия на голове произведены тремя пулями. А ведь подобный осмотр мог сказать опытным криминалистам больше, чем две дюжины свидетелей.

Но к чему было утверждать себя, если обер-прокурор, главный врач, два собственноручно написанных покойным прощальных письма, вдова и другие уважаемые лица подтвердили, что смерть адвоката произошла, так сказать, в результате «личной катастрофы»? Могли ли два скромных полицейских сыщика прийти к другим выводам? Со спокойной совестью они поставили под протоколом свои подписи. Дело Блометра можно было считать законченным.

Когда сыщики обсуждали вопрос, как им поступить с письмами, обер-прокурор дружески предложил:

–  Дайте их мне. Я велю снять фотокопии, а затем верну письма родным покойного.

Довольные, что их избавили и от этой заботы, сотрудники полиции с почтительным поклоном покинули опечаленное общество.

Таким образом, как отмечалось впоследствии, не исключено, что прощальные письма были написаны не самим Паулем Бломертом, а его женой - приглашенный прокуратурой 88-летний эксперт по почеркам профессор Брюнинг изучал лишь фотокопии спорных документов.

Труп до конца дня пролежал во вспомогательной операционной госпиталя Клеменса, которой никто обычно не пользовался. Может быть, доктор Тивисина единолично произвел вскрытие, чтобы убедиться в правильности своего заключения о причине смерти? А может быть, кто-то другой проделал над трупом дополнительные манипуляции с целью уничтожить какие-то нежелательные следы? На этот счет высказывались различные предположения. Определенно известно лишь то, что только спустя два часа после смерти Бломерта доктор Тивисина позвонил из госпиталя директору Института судебной медицины и объявил ему, что труп будет перевезен в институт.

–  Для вскрытия?
– задал естественный вопрос доктор Кубиш.

–  Нет, - поспешно возразил собеседник.
– Вскрытия не нужно. Все и так ясно. И вообще я посоветовал бы вам воздержаться от каких бы то ни было действий над трупом, даже в научных целях. Умерший принадлежал к строго католической семье, занимающей высокое положение. У вас могут быть неприятности.

Тем не менее, когда спустя много месяцев стали достоянием гласности первые сомнения по поводу самоубийства Бломерта, постоянный представитель обер-прокурора при окружном суде, бывший член военного трибунала доктор Ганс Зоммер заявил: «Произведенное в Институте судебной медицины вскрытие с несомненностью подтвердило, что Бломерт застрелился сам». На это доктор Кубиш через гамбургскую вечернюю газету возразил: «Сообщение прокуратуры о том, что труп Бло-мерта был подвергнут вскрытию в нашем институте, не соответствует действительности. Мы не получали никакого постановления о вскрытии. Кроме того, мне посоветовали воздержаться от вскрытия из уважения к семье, покойного. Фактически Институт судебной медицины явился лишь местом хранения трупа, пока не было получено разрешение на погребение».