Плата за страх

Уэстлейк Дональд Эдвин

Использовав положенный мне телефонный звонок, я известил Кейт о том, где я нахожусь и что случилось, и попытался успокоить ее, что через день-два все уладится. Она, само собой, ни одному моему слову не поверила, решила, что я влип в серьезную переделку, и настояла на том, чтобы позвонить Фрэнку Кантору, адвокату, который давно уже вел мои дела. Приехал Фрэнк, он хотел поговорить со мной, выяснить все, что можно, я же желал только одного — чтобы меня оставили в покое. Я не мог быть с ним полностью откровенным, так как опасался, что он не сможет держать язык за зубами. Во время беседы мы оба чувствовали себя как на иголках: он пытался вытянуть из меня сведения, я отмалчивался и кончилось все тем, что он ушел, разозлившись на меня.

Еще у меня

состоялась встреча с дотошным молодым человеком из окружной прокуратуры. Для него я был пешкой в захватывающей игре под названием “Правосудие”, его задачей было в целости и сохранности подвести меня к электрическому стулу, избежав неприятностей с Верховным судом. Мы подробно обсудили мои права, я заверил его, что никакого признания из меня не выудили и что в самом начале мне сообщили правила игры и то, какие я могу делать ходы, и он, наконец, удалился с довольным видом примерного ученика, в ранце которого — выполненное должным образом домашнее задание.

В дополнение ко встречам с юристами как с той, так и с другой стороны мне также пришлось пройти всю рутину, связанную с содержанием под стражей. У меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали в полный рост и в профиль, я ответил на все положенные вопросы, пока полицейский за пишущей машинкой заполнял необходимые бланки; я вывернул карманы, сдал бумажник, ключи, часы, пояс и шнурки тощему безучастному дежурному, и меня тщательно обыскали с головы до ног.

Я и раньше много раз участвовал во всей этой волынке, но не в этом качестве. В прошлом я был тем, кто стоял сбоку подозреваемого и со скукой наблюдал за долгим, похожим на детскую игру процессом, когда каждый палец макают в черную краску и прижимают к бумаге, за вспышками и щелканьем затворов фотоаппаратов — словом, за всеми теми мелкими шажками, которые вынужден проделать человек, чтобы пройти стадию обезличивания и превратиться в заключенного. Страх и замешательство тех, кто проходил это впервые, всегда мне действовали на нервы, и я предпочитал иметь дело с тупым равнодушием привычных ко всему рецидивистов. О них я и думал теперь, сам проходя через не раз виденную рутину, черпая в воспоминаниях то, как они себя вели, как пытались сохранить свое человеческое достоинство. Я мысленно становился с ними в один ряд и словно чувствовал их поддержку и солидарность. Мне надо выжить!

Но главным было то, что я был убежден, что долго здесь не задержусь, и в моем случае все это не больше чем волынка — пустая трата времени. Как бы я себя чувствовал, будь я виновен или если бы был неуверен в способности доказать свою правоту — сказать не могу. Возможно, философии у меня бы поубавилось, чувство страха и одиночества в большей степени давало бы себя знать.

Что же касается двух детективов, исполнявших теперь ту роль, которую некогда играл я, то лица их все время оставались бесстрастными. Но в прошлом и мое лицо было столь же выразительным, поэтому невозможно было сказать, что эти двое думают или чувствуют и как ко мне относятся.

В разгар этой тягомотины меня отвели в небольшую комнату с длинным столом и стульями вдоль него, где подали ужин. Похожий на тот, который жена тебе приносит на подносе к телевизору, с той разницей, что поднос был больше, толще, древний и обшарпанный. Мясо под соусом напоминало говядину. То, что мне рассказывали бывшие заключенные, оказалось абсолютной правдой: еда в тюрьме дурно пахнет.

Я покорно и молчаливо принимал все это: допросы, фотографии, черную краску и жалкую пищу. Борьбы с меня пока хватит! Я вышел в мир, покинул пещеру отшельника, чтобы выполнить определенную задачу. Теперь я ее выполнил или почти выполнил, и до прихода капитана Дрисколла мне больше нечего было делать. А тем временем власти Нью-Йорка — на это я вправе был рассчитывать — должны были предоставить в полное мое распоряжение камеру, лучшую пещеру, о которой любой отшельник мог только мечтать, чтобы удалиться от мира, где я мог полностью расслабиться, забыть обо всех и вся и начать собирать себя по крупинкам.

Лежа

в камере на койке, рассматривая серый металлический потолок, я впервые, наверное, за долгие часы вспомнил про свою стену. Она стояла перед моим мысленным взором; прямая и толстая, основание из цементных блоков в земле, ниже линии мерзлоты, в траншее, огибающей двор с одной стороны и частично — сзади, гладкий и ровный ряд цементных блоков, уже уложенных, причем капитально. Закончив рыть траншею, проложив ее вдоль трех сторон двора и подведя два конца к дому, я мог, собственно, приступить к возведению стены. С той скоростью, с которой я трудился, а я не спешил закончить работу, так как потом мне больше делать будет нечего, я, возможно, доведу стену до поверхности земли до того, как первый настоящий зимний снег заставит меня отложить работу и подождать до весны. Интересно, успею ли? Я решил, что от блоков перейду к кирпичу, ниже уровня земли стена будет в два кирпича толщиной, чтобы легче было адаптироваться к неровностям почвы. Кирпичи я, разумеется, уложу в два ряда, оставив между ними открытое пространство, куда утрамбую выкопанную из траншеи землю. Все это я тщательно распланировал, и в голове, и на бумаге, и, кроме того, вбил в землю вешки и протянул между ними проволоку, чтобы отметить, где должна проходить траншея. Все это было выполнено с должной добросовестностью и вниманием, так как имело огромное значение для возведения самой стены. А когда стена будет завершена — десять футов в высоту, — то полностью оградит двор. Тогда в него иначе, как через дом, уже не проникнешь.

Так я лежал и размышлял, представляя стену мысленным взором, как вдруг почувствовал, что снаружи камеры кто-то стоит. Освещение в камере было выключено, но в коридоре свет горел постоянно, так что можно было передвигаться по моей клетке не на ощупь и тем более заметить, что кто-то, молча наблюдая за мной, стоит у решетки.

Подняв голову, я увидел капитана Дрисколла. Я поднялся на ноги и, подойдя к решетке, поглядел ему в лицо, но на нем ничего невозможно было прочесть. Он просто изучал меня.

— Ну? — спросил я. — Теперь вам известно?

— Что известно, Тобин?

— Я так и думал, что это не сразу выяснится, — ответил я и, вернувшись, лег на койку.

— В чем это вы так уверены, Тобин? — спросил он. — И что это за штучки — почему вы ни с кем, кроме меня, не хотите разговаривать?

— Я пока что и с вами разговаривать не могу, — ответил я.

— Почему? Чего вы ждете?

На это я отвечать не собирался, поэтому закрыл глаза и продолжал мысленно созерцать свою стену. Он окликнул меня:

— Я здесь, Тобин. Вы хотели поговорить со мной. Ну так говорите. Что вы мне можете сказать?

— Ничего, — ответил я.

— Это ваш единственный шанс, — предупредил он. — Мне вообще не следовало сюда приходить, и больше я не вернусь. Я сел на кровати и, глядя ему в лицо, заговорил:

— Вы вернетесь, капитан. Я молчу не потому, что я такой нелюдим, и не потому, что какой-то фокус задумал. Я с вами не могу сейчас говорить по той причине, что вы мне сейчас не поверите и потом мне все равно все придется повторять. И существует также причина на то, что, когда придет время заговорить, я смогу говорить только с вами, и причину эту вы к тому времени и сами узнаете. Поэтому сегодня нам нет никакого смысла засиживаться допоздна. Увидимся завтра или, самое позднее, послезавтра. А пока — спокойной ночи.

Я снова лег на спину и закрыл глаза.

Но я чувствовал, как он стоит не двигаясь и глядит на меня. Через некоторое время он произнес:

— Я бы хотел, чтобы вы осознали свое положение. Вы виновны, могу в этом поклясться, вы убили Донлона, а это значит, что и все остальные убийства на вашей совести, а за это вас ждет электрический стул. Поэтому желаю вам осознать свое положение.

Я не отвечал.

Через некоторое время он добавил:

— Если вы таким образом начинаете разыгрывать невменяемого, то, клянусь Богом, у вас ничего не выйдет. На это я тоже не отвечал.