Плавучий город
Шрифт:
— Только не думай, молодой человек, что я тебя буду жалеть, — сказал Цунетомо, отправляя в рот кусок сладости. — Тебе это не нужно. Со своей ношей ты справишься сам. Трудности твоей жизни и происхождения научат тебя иметь дело с людьми и дадут необходимую для этого закалку.
Тут же оябун рассказал анекдот о крестьянине и странствующем монахе, заставив Николаса скорчиться от смеха.
— Смех полезен моим азалиям, — улыбнулся Цунетомо. — Они пьют его, как воду и солнечный свет. Когда мои азалии начинают увядать, я знаю — им не хватает смеха.
— Вы шутите именно поэтому?
— Отчасти, — кивнул Цунетомо.
Этот разговор особенно запомнился Николасу, так как он состоялся в первую весну после гибели полковника. Несколько месяцев Цунетомо не приглашал его к себе, хотя тот постоянно встречал Оми и Хачи в доджо. Правда, тогда Николасу было не до размышлений, почему оябун от него отстранился, но были моменты, когда ему отчаянно недоставало этих послеполуденных встреч с Цунетомо. Только тогда он понял, как много они для него значили.
Конечно, мальчик любил и уважал отца. Но при все этом полковник оставался западным человеком, и это отдаляло его от сына, как бы ни старался отец проникнуться восточным образом мыслей. Цунетомо давал Николасу то, чего не мог дать полковник Линнер: подлинное восточное восприятие мира. Возможно, именно поэтому полковник и познакомил сына с оябуном.
Весной 1964 года Цунетомо неожиданно появился в доджо, где занимался Николас. Он провел полтора часа, наблюдая за тем, как испытывает Николаса сенсей. К этому времени Николас имел неплохую подготовку, к тому же в другом доджо он занимался еще и ниндзютцу. Эта тайная древняя борьба отличалась нестандартными, а порой и поразительными приемами, с которыми он отражал атаки сенсея айкидо.
Оябун спокойно ждал мальчика, а телохранители Цунетомо держались поодаль — чтобы не нарушить гармонию, с такой тщательностью созданную в классе сенсеем. Николас, обрадованный встречей с оябуном, был счастлив получить приглашение на чай с соевыми сладостями.
Позже, вспоминая слова Цунетомо, Николас понял, насколько глубоко он переживал смерть полковника. Быть может, это разбередило в его душе рану, ведь отец оябуна тоже был убит, правда, много лет тому назад, но рана все еще кровоточила. Оябуну и Николасу требовалось время для исцеления душевных ран, прежде чем они смогут возобновить свои встречи, поэтому Цунетомо и отдалился на время от мальчика. Кроме того, сыграли свою роль соображения этики — оябун не хотел, чтобы Николасу показалось, будто он старается каким-то образом занять место отца в сердце мальчика.
— Я — Цунетомо, — сказал он в тот день, глядя на набухшие бутоны нежных азалий. — А ты — сын полковника. Я — оябун, а твой отец был зодчим грез. Знаю, ты не поймешь этого сейчас, нужно время...
Чайная церемония у Цунетомо могла длиться довольно долго. Это было священное время — в эти часы все его люди и советники знали, что оябуна нельзя беспокоить. Таким образом Цунетомо отгораживался от житейских забот.
— Посмотри, — сказал
Николас, так долго живший лишь воспоминаниями об отце, почувствовал, как что-то открывается в его душе.
— Я вижу здесь отца.
— Да, в этом саду рано или поздно найдешь все, — сказал откровенно польщенный Цунетомо. Расправляясь со сладостями, он смотрел, как Николас потягивает крепкий зеленый чай. Некоторое время они сидели и молчали, оба думали о полковнике. Наконец Цунетомо сказал:
— Я расскажу тебе старинное предание. А когда закончу, хочу, чтобы ты сказал мне, что ты об этом думаешь, — он прокашлялся. — В дни, когда первый сёгун из рода Токугава еще не объединил Японию, жил один любвеобильный феодал. Впрочем, в остальном это был достойный человек, и все вассалы уважали его. Наложницы народили ему много сыновей, но законный сын был только один. Отец полюбил его еще тогда, когда тот сам вырвался из материнского чрева, хотя лежал там в неправильном положении. «Он должен был умереть, — сказали отцу пораженные доктора, — и ваша жена с ним. Но воля к жизни младенца оказалась сильнее».
На глазах у отца сын вырос и повзрослел. В боевых схватках отец охранял сына своими латами и своим сердцем. Но случались времена, когда он не мог брать сына с собой в дальние и небезопасные поездки; тогда он оставлял его на попечение молодого вассала, которому сёгун доверял как члену собственной семьи.
— В день, когда сыну исполнился двадцать один год, он заболел, и, несмотря на все мольбы и угрозы сёгуна, доктора ничем не могли помочь ему. В день похорон юноши, когда курились благовония, а все монахи из владений сёгуна собрались на месте погребения, молодой вассал, на попечение которого отец часто оставлял сына, подъехал к храму, спешился и совершил ритуальное самоубийство перед алтарем Будды.
В сад залетели три ржанки: две уселись на остриженный куст азалий, а третья — поодаль, на круглую верхушку самого высокого валуна.
Николас с минуту смотрел на птицу, потом сказал:
— Ваш рассказ говорит мне, что долг — не только семейное дело. Все зависит от времени и места, но прежде всего — от собственного выбора, — он поднял глаза на Цунетомо. — Я правильно понял смысл предания?
Старый оябун улыбнулся.
— Я не монах-ринсей, И не могу судить, верен ответ или нет. Мне больше хотелось знать, затронули ли мои слова твою душу.
Долгие годы Николасу вспоминалась эта легенда из феодальных времен. Конечно, основы кодекса чести были заложены в нем полковником-американцем и матерью-японкой. И все же именно Цунетомо развил эти чувства в то время, когда Николас взрослел.
Осенью 1971 года Николас был уже юношей. На протяжении восьми лет он приходил в дом Цунетомо раз в две недели. Но однажды в комнате для чайной церемонии он оказался не один. Там была девочка, почти ребенок, и Николас очень удивился, узнав, что она его ровесница.