Плексус
Шрифт:
– Ты прелесть, - сказала Трикс, неожиданно смягчаясь.
Не думаю, чтобы она хоть на секунду поверила в его планы, но она была рада ухватиться за любую соломинку.
– Ну вот!
– просиял Макгрегор.
– Видите, как все просто?
По дороге домой, спустя примерно час, я думал о всех его диких планах, которые он вынашивал с тех самых пор, как я знаю его, со времени, когда он еще ходил в подготовительную школу. Как он всегда усложнял себе жизнь, пытаясь облегчить ее. Я вспоминал, как он часами гнул спину, чтобы «потом» можно было делать что хочется, хотя никогда он не знал точно, что будет делать, когда можно будет делать только то, что хочется. О том, чтобы не делать ничего, что он всегда лицемерно почитал за summum bonum, речи вообще не было. Если он шел отдохнуть на пляж, непременно прихватывал с собой тетрадь и парочку книг по юриспруденции или даже несколько страничек из полного словаря, который читал - по страничке за раз - годами. Если мы лезли в воду, он заставлял
Я вспомнил и его удивительную способность постоянно простужаться - «застужать грудь», как он выражался. Не важно, какое было время года: зима или лето. Летом он, по его словам, простужался даже сильнее. Кроме простуды он часто страдал сенной лихорадкой. Короче говоря, обычно он был в плачевном состоянии: недомогал, грипповал, чихал и при этом во всем винил сигареты, клялся бросить курить на следующей неделе или в следующем месяце и иногда, к моему великому изумлению, исполнял обещание, но лишь затем, чтобы опять начать смолить еще отчаяннее. Иногда ему казалось, что «болтаться без дела» его заставляет пристрастие к выпивке, и он на какое-то время бросал пить, может на шесть или восемь месяцев, но потом начинал пить хлеще прежнего. И все он делал таким манером: бросал, чтобы потом начать все сызнова. Если садился за учебники, то занимался по восемнадцать - двадцать часов в сутки, чуть ли не доводя себя до гиперемии мозга. Он мог прервать занятия ради игры в карты с приятелями, что он считал передышкой. Но и в карты играл так же, как занимался, курил или пил, - не зная меры. Хуже того, он расстраивался, когда проигрывал. Что касается женщин, то если уж он начинал бегать за девчонкой, то не отставал от нее, не важно, сколько раз она отказывала ему, пока не доводил ее чуть не до безумия. Как только она смягчалась или уступала, он бросал ее. Потом на какое-то время никаких женщин. Абсолютно никаких. Без женщин жить лучше - и здоровее, и в голове ясность, и аппетит тогда лучше, и сон, и самочувствие; полезнее в сортир сходить, чем к бабе. И так далее, до бесконечности. Пока не встретит другую девчонку, ну просто такую, такую, что и словами не выразить. И снова долгая охота, днем и ночью, неделя за неделей, пока не завалит, и тогда она оказывается в точности как остальные, ничуть не лучше, ничуть не хуже. «Просто дырка, Хэл… просто дырка!»
На столе у него вечно громоздилось двадцать, а то и больше толстенных томов: он прочитает их, как только выдастся свободное время. Часто бывало, что проходили годы, прежде чем он открывал хоть один из них, и, конечно, к тому времени книга теряла для него всякий интерес. Он пытался сбыть книги мне за полцены; если я отказывался, он скрепя сердце дарил их мне, говоря при этом: «Но ты должен обещать, что прочтешь это!» Он хранил номера журналов десяти - пятнадцатилетней давности. Изредка брал с собой несколько штук, раскрывал в троллейбусе или в поезде, быстро пролистывал и швырял в окно, приговаривая: «Туда им и дорога!» - и раскаянно улыбался.
При встрече он то и дело предлагал: «Почему бы не сходить в театр? Я слышал, в «Орфеуме» идет хорошая пьеса». Приходилось спустя полчаса идти в театр и, просидев там пять минут, сбегать, словно сама атмосфера театра была ядовитой. «Плакали наши пять баксов, - говорил он.
– Сколько у тебя при себе, Хэл? О черт, не шарь по карманам, я знаю и так. Когда это бывало, чтобы у тебя водились деньги?» Потом он тащил меня в бар в каком-нибудь зловещем проулке, в бар, где он знал хозяина, или официанта, или еще кого-нибудь, и пытался стрельнуть несколько долларов; если денег раздобыть не удавалось, он заставлял своих знакомых угощать нас выпивкой. «Есть у тебя хоть пять центов?
– раздраженно спрашивал он.
– Хочу позвонить этому подонку Вудраффу, он должен мне несколько баксов. Плевать, если он спит. Возьмем такси, а платить заставим его, что скажешь?» Он набирал номер за номером. Наконец вспоминал о девчонке, которую бросил несколько лет назад, о какой-нибудь добродушной недотепе, как он выражался, которая только рада будет увидеть его снова. «Сейчас выпьем и смоемся по-тихому, чтобы не платить. Может, удастся перехватить у нее взаймы. Только ни-ни: она вечно ходит с триппером». Так проходила ночь, в бесполезной беготне никуда, не принося ничего, кроме усталости и отвращения. В конце концов мы оказывались в Гринпойнте, в доме его родителей, в холодильнике у которых всегда стояли несколько бутылок пива. Доставать пиво приходилось тайком, чтобы никто не услышал, потому что он вечно был на ножах со своим стариком или матерью, а иногда с обоими вместе. «Они не слишком любят тебя, Генри, не побоюсь сказать. Не знаю почему, но их не переубедишь. Думаю, дело в той истории со вдовой, это было для них слишком. Не говоря уже о триппере, которым ты постоянно хвастал».
Закуривая вонючую сигару и сидя в кровати:
– Но что мне по-настоящему неприятно, скажу тебе честно, так это грязь между ног. Не знаю, Хэл, но у меня есть отвратительная привычка носить трусы, пока они не начинают расползаться. Знаешь, как часто я моюсь? Раз в год по обещанию.
– Он фыркает.
– Я, пожалуй, и задницу не умею подтереть. Вечно что-то налипает на нижнюю растительность - понятно что. Иногда я срезаю это дело ножницами.
И дальше в том же духе…
– Надо нам как-нибудь прийти домой пораньше и поговорить как следует, а не болтать о пустяках, как сейчас. Что со мной, как полагаешь? Я гоняюсь вот так, невесть за чем, с малолетства. Иногда меня так лихорадит, что я думаю, что у меня пляска святого Витта. Всего трясет. Говорю тебе, я начинаю дрожать, как алкаш. А временами еще и заикаюсь. Сам жуть как пугаюсь… Хочешь еще пива?
– Ради Бога, давай спать!
– Зачем, Хэл? Еще выспишься, когда умрешь.
– Оставь что-нибудь на завтра.
– Завтра? Ты когда-нибудь думал, Генри, что «завтра» может не быть? Ты можешь умереть во сне - задумывался когда-нибудь над этим?.
– И что с того?
– Так подумай обо всем, чего лишишься.
– Ни черта я не лишусь, - раздраженно сказал я.
– Все, чего я хочу, - это добрых десять часов сна - и добрый завтрак, когда проснусь! Ты когда-нибудь задумывался о завтраке на небесах?
– Ну вот, уже думаешь о завтраке. А кто за него заплатит, скажи мне?
– Завтра об этом будем беспокоиться.
Недолгое молчание.
– Слушай, Хэл, сколько все-таки у тебя с собой денег? Скажи, пожалуйста, мне любопытно.
– Не знаю… может, центов пятнадцать - двадцать.
– Уверен, что не тридцать пять?
– Все возможно. А что? Хочешь попросить взаймы?
– Попросить взаймы у тебя? Господи, нет, конечно! Ты же нищий. Нет, Хэл, я же сказал, что мне просто любопытно. Ты куда-то идешь, а в кармане у тебя только пятнадцать - двадцать центов, и это ничуть тебя не волнует. Вдруг ты встречаешь кого-то «вроде меня, например, - и идешь в театр, выпиваешь, названиваешь по телефону…
– Ну так что?
– И это тебя ничуть не волнует… Я не говорю о себе, Хэл. Но предположим, ты встретишь кого-то еще?
– Нашел о чем беспокоиться!
– Наверное, все дело в характере. Будь я на твоем месте, я чувствовал бы себя несчастным.
– Тебе нравится чувствовать себя несчастным.
– Тут, я думаю, ты прав. Должно быть, я таким уродился.
– Таким и помрешь.
Он разразился кашлем. Успокоившись, достал коробку сигар:
– Сигару не хочешь, Хэл? Чуть пересохшие, но зато на-стоящая «гавана».
– Ты сумасшедший. Я собираюсь спать. Покойной ночи!
– Ладно. Не возражаешь, если я немного почитаю?
– Он взял несколько больших страниц, выдранных из словаря. Глаза у меня были закрыты, я уже почти спал, но слышал его бубнение.
– Я на тысяча пятьсот четвертой странице уже, - говорил он.
– Полный словарь, не сокращенный. Mandelic. Что за слово! Если бы я был, как Мафусаил, непременно иногда вставлял такие слова. Ты спишь? Странно, однако, что остается в памяти от всего этого мусора и словоблудия. Иногда самые обычные слова и есть самые странные. Такое слово, например, как corpse. Cadaver произносится естественно и легко, но corpse! Или возьми Easter - держу пари, ты никогда не задумывался о его происхождении. Английский язык - безумный язык, ты это знаешь? Только вообрази такие слова: Michaelmas и Whitsuntide, или wassail, или syndrome, или nautch, или whangdoodle.
Погоди-ка, вот еще смешней: prepollent. Или parlous - разве это не смешное слово? Или возьмем acne или cirrhosis - трудно представить, как кто-то изобретает подобные слова, что скажешь? Язык - это тайна, покрытая мраком. Чем дальше я углубляюсь в этимологию, тем меньше понимаю. Меня удивляет, что ты еще не прочел словарь насквозь. Или прочел? Знаю, ты пытался читать Библию. Словарь, мне кажется, куда забавнее. Он даже еще безумнее, чем Библия… Стоит просто взглянуть на некоторые слова, просто покатать их на языке, чтобы настроение улучшилось. Вот тебе несколько наугад - какими любили пользоваться в старину: anacoluthon, sesquipedalian, apotheosis, которые ты, между прочим, всегда неправильно произносишь. Надо говорить - апофеоз. Смысл некоторых слов точно соответствует их виду или звучанию: gimcrack, thingamajig, socdolager, gazabo, yammer. Самыми кошмарными словами, думаю, мы обязаны англам и ютландцам. Ты когда-нибудь заглядывал в книгу на шведском? Вот тебе безумный язык! И только подумать, когда-то мы так говорили… Слушай, я не собираюсь не давать тебе спать всю ночь. Не обращай на меня внимания! Я должен заниматься этим каждый вечер, потому что дал себе слово. Прекрасно понимаю, что толку никакого не будет. Но что-то во всем этом есть, Хэл, в том, что я читаю и читаю словарь. Да, сэр! Прочитав страницу, я подтираю ею зад. Как тебе это нравится? Это как поставить в конце книги Finis.