Племенной скот
Шрифт:
Она долго брела по тропинке, глядя вокруг себя бессмысленным взором, как вдруг на взгорке мелькнул силуэт деревянной церкви. Рука Василисина потянулась к груди, на которой не было креста.
– Мамочка моя, мамочка, – шепнула она себе, небу, лесу и одинокому прозрачному облаку. А потом, словно очнувшись, зашагала к церкви. Там оказалось темно и пусто: лишь десятки тонких свечей горели перед иконами. Заслышав ее шаги, вышел откуда-то пузатый батюшка с вьющейся рыжеватой бородой и, склонив голову, приготовился ее выслушать. Сбиваясь и путаясь, рассказала ему Василиса историю, что
Уже вечерело, когда она вернулась в село. Церковь здесь была не в пример внушительнее, чем та, в полях. Белые высокие стены матово сияли в сгущающемся сумраке, темнели за церковью кладбищенские кресты.
– Сивка-Бурка, вещая каурка, – шептала Василиса, идя по тропинке вдоль стены. Она так и не сменила стандартный шутливо-сказочный пароль на оригинальный. Она стеснялась этих детских слов, своего бормотания и – в первую очередь – того, что ей нравилось сказочное заклинание. Василиса не услышала топота копыт и вздрогнула, когда теплое дыхание коснулась ее шеи.
– Я здесь, – шепнул конь.
– Привет, – шепнула она в ответ и погладила его по морде, как обычно гладят коней. – Поможешь найти? Могилу. Мамину. Поможешь?
– Конечно.
Василиса стояла, беспомощно оглядывая кладбище. Ухоженные могилы сияли свежими досками крестов. Старые, заброшенные, чернели подгнившим деревом и зарослями темных, неопрятных репейников. Она старалась не смотреть на коня: из груди его змеились черные змейки заряженных зондами щупов, они впивались в землю, уходили вглубь. Конь проводил эксгумацию. Василиса заставляла себя не думать о том, что черные металлические черви взрыхляют землю, откалывают щепы от подгнивших гробов, впиваются острыми жальцами в кости, в остатки истлевающих тканей, берут пробы, и что крохотные частицы трупов бегут по черным жилам в тело черного коня.
– Она там, – шепнул он наконец.
Могила оказалась старой, заброшенной. Покосившийся крест был сер и порист, как бумага осиного гнезда. Конь окружил могилу темной завесой и включил автоподсветку. Василиса смотрела на могилу как на что-то обретенное, но все еще потерянное: будто нашла пустоту. Она не знала, что следует делать, но, опустившись на колени, принялась выпалывать грубые сорняки. От их стеблей на ладонях оставались кровоточащие ссадины.
Конь лазером подновил стершееся уже с креста имя: Мария Кузнецова. «Я – Кузнецова», – подумала Василиса, и в обретенной пустоте зажглись искорки далеких, холодных пока еще звезд.
Покосившийся крест они подправили и подперли камнем. Теперь могила стала могилой, а не забытым воспоминанием.
– Я вернусь, мама, – пообещала Василиса и отмахнулась от коня: в минуты, когда она, словно исступленная, выдергивала сорняки и сгребала
– Ну чего тебе?! – возмущенно спросила она наконец.
– У вас температура, – смущенно сказал конь. – Пульс учащен. Налицо признаки стресса и, возможно, инфекции. Разрешите, я подключу диагност?
– Не надо, – Василиса махнула рукой. – Я просто устала. Я… пере… пере… перенервничала, наверное.
Странно, но теперь, когда конь сказал о температуре, она поняла, что и вправду чувствует себя не слишком хорошо. Кружилась голова, и вдоль позвоночника пробегал нехороший холодок. Крупные капли пота выступили на висках.
– Диагност? – спросил конь.
– Нет, – ответила она. – Поспать. Тут недалеко наш лаборант… Маргарита Петр… образцы собирала… мне собирала… Поспать, – закружилась голова, мир поплыл, сжался в яркую, окруженную серым точку, и Василиса упала в обморок.
Василиса очнулась в доме Маргариты Петровны, но не сразу поняла, где она. Искаженное висящим в воздухе экраном лицо лаборантки выглядело сказочно-зловещим. Верхняя губа ее показалась Василисе расщепленной надвое и сросшейся с носом. И вся эта конструкция тянулась через комнату, стремясь достигнуть потолка. Василиса потрясла головой, прогоняя морок, и увидела за тонкой пеленой экрана знакомое лицо Маргариты Петровны, слившееся с бежевыми полосками речных берегов, искаженное бесчисленными подробностями ландшафтов.
Василису успокаивала нежная белизна потолка, мягко отражающая мебельный беж. Мебель тут была простая, надежная, мягких оттенков. Цветных пятен не было вовсе: ни половичка, ни покрывала. Казалось, лабораторный стол, расположенный по центру, подчинял своих собратьев, заставляя их тоже быть простыми, надежными, чистыми. Эти незахламленность и чистота были квинтэссенцией прошлой Василисиной жизни, и сначала она этому обрадовалась, но потом вспомнила темный дом, заставленный рухлядью, кладбище с десятками самых разных крестов и тот крест – покосившийся, серый, ненадежный… – и заплакала.
Легко и проворно, привычным маршрутом огибая массивный стол, к ней заспешила Маргарита Петровна.
– Василиса Васильевна, голубушка, – заговорила она, присаживаясь на краешек постели и беря пациентку за руку жестом заботливой тетушки, – что же вы? Как же вы? Сама-то я не рискнула… не решилась прямо вашему отцу. Подумала, что вы уж сами, когда очнетесь, тогда и свяжетесь. А транспорт я вызову. Сейчас вызову. Я подумала: они все равно будут состояние стабилизировать, когда приедут, так лучше я сама. Чтобы они времени не тратили. Верно ведь?
Василиса прервала нежные излияния, тяжело перевернувшись на левый бок:
– Не надо мне транспорт. Я туда не поеду.
– Куда не поедете? В больницу?
Маргарита Петровна всплеснула руками. В глазах у нее было неподдельное изумление.
– Не поеду в больницу, – и Василиса зарылась лицом в подушку, чтобы не видеть умоляющих глаз Маргариты Петровны. – И с отцом… Не надо с отцом. Не хочу его видеть. Я, Маргарита Петровна, отлежусь у вас немного и пойду, хорошо? Вы уж только не выдавайте меня, ладно?