Племенной скот
Шрифт:
Алена повесила штаны и рубаху на ветки и улеглась возле куста на прохладную траву, свернувшись калачиком. Ее всю трясло от холода и страха, а согреться никак не удавалось. Алена протянула руку и сорвала с куста лист. Он был плотным, шершавым, и когда она растерла его в ладони, то почувствовала горьковатый и терпкий запах черной смороды. Запах успокоил ее, но ненадолго. Как только он ослаб, Алена вновь почувствовала себя одинокой и беззащитной. Голая, мягкая, ничем не прикрытая, она была одна против опасностей темного леса и большого мира. Сходя с ума от неуверенности и страха, она принялась шептать:
– Финист ты мой,
Она шептала, глотая слезы, глядя на острые вершины елей, и ей казалось уже, что весь путь ее напрасен, что идет она туда, где никто и никогда ее не ждал, и Финист уже представлялся ей с лицом, как у того безумного, косоглазого дракона… Хотелось домой, к отцовской ласке, к грубоватым приставаниям Варфоломея и его резкому запаху – смеси чеснока и пота. Но не идти в Ирий было нельзя. В этом был ее долг, ее труд, ее честь и святая перед Богом обязанность. Она, пусть и не венчанная, считала себя с самой первой ночи мужней женой.
Она плакала так горько, что не заметила, как Иван лег рядом, обнял, прижал к себе. Потом, когда поняла, захотела сбежать, опасаясь его неприличной близости, но, согретая и не чувствующая мужского с его стороны желания, осталась, успокоилась, уснула…
Утром, когда взошло солнце, они нашли широкую поляну и долго грелись, подставляя теплым лучам измученные бока. Одежда была еще влажной, но скоро высохла на жаре. Можно было идти дальше, и Алена с тревогой открыла тонувшую с ней вчера сумку, боясь, что блюдо разбилось или, промокшее, ничего им больше не покажет. Когда она подняла его, чтобы разломить надвое, из блюда потекла вода. К тому же оказалось, что надкушенное яблоко пересекает теперь уродливая черная царапина. Однако лес был на месте, и себя Алена видела, и колобок все так же прыгал – словно не в силах дождаться, когда же они наконец соберутся идти.
А еще обнаружился в сумке изрядный кусок хлеба: размокшего, но аккуратно завернутого в плотную тряпицу. Алена подумала было, что не заметила его, когда оставляла провизию детям, но тряпица была не ее и пахла резко: чесноком и луком.
– Чудеса, – сказала она и вместе с Иваном стала выгребать из тряпицы разбухшие, но съедобные крошки.
Шлось ей тяжело: голова болела, поднимался по телу озноб. Горло саднило, словно по нему прошлись изнутри тупой бритвой. «Долго ли еще идти?» – думала Алена, переставляя ноги и бросая на колобка вопросительные взгляды, словно он, безмолвный, мог ответить на ее вопросы.
Если бы он мог, он сказал бы, что идти им осталось немного: всего день да полдня. Но они и сами поняли, что цель близка, когда к вечеру вышли к Огненной реке.
Часть III
Хрустальная гора
1. Огненная река
– Пять сорок! Пять сорок – и все было бы в порядке! Всего-навсего! Пусть, пусть Татьяна дура. А ты – жмот! Равнодушный, равнодушный жмот, как все мужики! Я на себя наступила, понимаешь?
– Я найду ее, Лариса, я тебе обещаю. – Андрей попытался подойти к жене, но она раздраженно выставила вперед руку, и он не решился переступить очерченного ею круга.
Жизнь в эту, последнюю, неделю казалась ему невыносимой. Лариса злилась, жаловалась, плакала, а главное, и он сам чувствовал себя виноватым. И не только потому, что заказал всего две камеры-сороки. Его мучила мысль, что он хотел бросить жену ради той, другой, сама мысль о которой была ей невыносима.
Теперь он знал, что любит одну только Ларису, что не может представить себе жизни без нее. Алену же Андрей почти не помнил. Воспоминание стерлось, образ померк. Андрей думал иногда, пожалуй, только о ее прохладной коже и приятной наивной влюбленности.
– Лариска, я очень люблю тебя! – сказал он и всем сердцем почувствовал, что сказал чистую правду.
Она же опустилась в кресло – любимое ее, бежевое – и закрыла лицо руками.
– Мне тяжело простить тебя, Андрей, – проговорила она наконец. – Чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что это была измена. Да, я знаю, знаю, я сама согласилась, сама на это пошла, но…
– Но что?! – взвился Андрей, с изумлением почувствовав, что начинает злиться из-за невозможности возразить и опровергнуть ее обвинения.
Лариса почувствовала это и скорее женским чутьем, чем разумом, угадала опасную злость бессилия, грозящую перерасти в ненависть. Это чувство так напугало ее, что она словно проснулась и повела рукой, стирая начерченный в воздухе защитный круг.
– Андрей… – начала она, – ты прости меня, я, наверное, говорю лишнее. Но ты же понимаешь, как мне было нелегко… Я мирилась с этим, но теперь… чип сигнала не передает, камеры ее потеряли. Мы ничего не можем сделать с этим, выходит, все было напрасно?
Все еще злясь, он покачал головой, но чувствовал, как злость опускается куда-то вниз, и грудь снова заполняют нежность и любовь.
– Андрей. – Она подошла к нему, встала почти вплотную и опустила голову. Он двинулся вперед, прижался, обнял, поцеловал ее светлую макушку, почувствовал, как Ларисины руки тихонько гладят его по спине.
– Я ведь тоже очень люблю тебя, Андрей…
– Я знаю, – шепотом ответил он, и в их семье впервые за много дней наступило шаткое, слабенькое, точно едва поднявшийся с постели больной, спокойствие.
Нет, конечно, это была не река – Алена прекрасно видела разницу. Но и общее видела тоже, а слова другого, чтобы выразить различие и общность, не знала.
Тут было русло и было течение. Впрочем, течение было не всегда: за то время, что они с Иваном наблюдали за рекой, лежа за камнем на пригорке, нечто черное, покрытое сполохами огня, протекло по ней всего два раза: протекло бешено, мощно, быстро, как не несется и в испуге молодой норовистый конь. При этом адский свист, постепенно нарастая, заполнял все кругом, заставляя дрожать небо и землю, и Алене казалось тогда, что даже звезды падают с неба. Она зажимала ладонями уши, прижималась к земле и, не в силах отвести глаз, смотрела, смотрела, смотрела…