Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
– Ах ты, Господи!
– произнёс подошедший.
Сунул руку на грудь, под рясу, извлёк крупный тёмного дерева крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением.
– Козьма... Виноват, прости... Отче Кирилл!
– бросился к нему Вельяминов.
Инок кивнул и молча пошёл от пожара. Княжич, как бы подхваченный неведомой силой, устремился за ним. Не соображая, что и зачем делает, стал просить:
– Хочу встретиться с тобой, преподобный! Как? Где мы встретимся?
Кирилл, - чего нельзя было ожидать, - задержался, оборотил бесстрастное лицо:
– Мы не встретимся, князь Юрий. Но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся.
Сказал просто, как добрый старый знакомый,
Юрий, возвратясь на пожар, не видел огня, - только дым. Дворский говорил Тимофею Васильевичу:
– Афанасьевскую церковь придётся отстраивать заново. Твои же хоромы, господин, почти целы: крыльцо починить да стену поправить.
Вельяминов, кряхтя, припомнил:
– Лет пятнадцать назад вот так же у ворот занялось. Едва уняли через десять часов. Одних церквей каменных опалилось одиннадцать да дюжина деревянных сгорели в пепел.
Морозов потянул княжича к златоверхому терему. Коней пришлось вести в поводу из-за сильного многолюдства.
Дошли внутренней улицей до Фроловских ворот, а многолюдство не прекращалось. По лицам можно было понять: это не связано с недавним пожаром. Люди смотрели весело, стремились в противоположную сторону. Семён Фёдорович проталкивался впереди. Не доходя Спасской улицы, княжич поравнялся с ним и услышал:
– В нынешнем дне менее часов, чем событий. О пожаре позабудь. Сейчас Москва встречает наследного князя Василия Дмитриевича!
Юрий вспомнил:
– Братцу время вот-вот прибыть. Стало быть, он...
Боярин весело подхватил:
– Прибыл!
Спасская улица - сплошное столпотворение. Пропылённые продолжительным путём кмети [24] на татарских запалённых конях, взмахивая нагайками, оттесняли народ:
– Осади, ос-с-сади с пути!
Людской натиск отделил Юрия от Морозова. Едва удалось сесть на конь. С седла увидел приближающиеся хоругви, услышал пение, возгласы духовенства. Далее развевался чёрный с изображением Спасителя стяг - знамя великокняжеское! За ним - пламенно-красные еловцы [25] на шлемах московских воинов. Через дальние места пронесены они, через полуденные, невообразимые страны. Княжич сообразил: большая часть войска уже отпущена по домам. Это московский полк, личная дружина Василия. Вот он, на белом аргамаке, в золотом плаще.
24
Кметь– воин, дружинник.
25
Еловцы - колеблющиеся на ветру лоскуты материи, вставленные в трубку, завершающую шлем.
Юрий конской грудью раздвинул заслоняющие путь спины и оказался рядом с братом.
– Василий!..
С детства знакомый лик едва можно было узнать. Борода не отцовская, смоляная, а - пшеничная. Кудри из-под шлема - тоже. Плечи узки. Во взоре запавших глаз - матунькины задорные искорки.
– Гюргий? Как же ты здесь? Ну вылитый татунька!
– А ты...
– подыскивал слова Юрий. Он был искренне рад видеть старшего брата здоровым и невредимым.
– Ты... как архистратиг Михаил!
Василий дотянулся до его руки:
– Горазд, Гюргий, на высокие речи! Скажи лучше, до конца ли преодолел свой недуг?
– Телом давно здоров, - похвалился княжич.
– Только душой недужил, сокрушаясь о твоих испытаниях. Как там, вдали, деспот наш Тохтамыш живёт-может?
Ответом был не по-юношески густой, взрослый смех:
–
26
Темир-Аксаком называли на Руси властителя Центрально-Азиатской империи Тимура, или Тамерлана.
Оба остановились на Великокняжеской площади. Юрий залюбовался: дружина замерла, сверкая оружием, воеводы окружили Василия, на высоком крыльце - бояре и великая княгиня, жаждущая облобызать сына, - самого государя великого князя не разглядел, - а вокруг на плечах друг у друга, на кровлях домов - тьма народу.
Княжич-наследник привстал в седле, прощался с боевыми товарищами:
– Братья мои, московские воины от мала и до велика! Мы прошли рука об руку леса дикие, степи голодные, пустыни песчаные. Враг понудил нас биться с его врагами. Этим мы спасли семьи, дома, жизнь. Кто на далёкой чужбине пал костью [27] , тому вечная память! Возблагодарим Господа, что мы живы. Обнимем жён, приголубим детей, успокоим старость родителей. Отец мой, наш государь, будет и далее в меру сил печься о спокойствии земли Русской. Свой заботы и думы я тоже посвящу вам. Братья по перенесённым лишениям, братья по оружию, братья по крови, да будут со всеми вами заслуженный мир и Божье благоволение!
27
Пасть костью– быть убитым на войне.
– Слава! Слава! Слава!
– трижды прогремело в ответ.
Юрий всходил на гульбище плечо к плечу с братом. Следом шли бояре, служные люди. Кое-кто, старый, приседал на малое время на откидных рундуках. Первое, что бросилось в глаза наверху, - слёзный лик матери. Однако это не были слёзы радости.
– Васенька!
– тяжко воскликнула Евдокия Дмитриевна.
– Государь наш любезный внезапно оказался - и помыслить такое страх!
– при последнем часе.
– Что с ним, матунька?
– не поверил старший сын.
– Пошёл встречь тебе, - захлюпала великая княгиня неожиданным горем, - и вдруг прискорбным стал, потом легче было ему, потом впал в великую боль и стенание, сердце начало колоть, душа приблизилась к смерти.
Старший сын с тёткой Анной под руки повели княгиню в Набережные сени. Юрий видел, как из батюшкиного покоя вышел лекарь-немец Сиферт. Туда вошли следом за великой княгиней и наследником Дмитрий Михайлович Волынский-Боброк, Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Иван Фёдорович Кошка (стало быть, не поехал с родителем в Тверь, ждал возвращения Василия), Иван Фёдорович Уда из князей Фоминских-Смоленских. Свибла с братом Челядней не было.
Юрия у порога взяла за руку тётка Анна:
– Не ходи туда, голубь. Отдохни у себя. Будешь призван в урочный час.
Уходя, княжич оглянулся. Монахи подвели к отцовой двери постаревшего, иссушенного подвигами старца Сергия и его племянника, великокняжеского духовника, Феодора, игумена Симонова монастыря.
Невмоготу показалось остаться одному в своей комнате. Мысленно повторилось обещание тётки Анны: «Будешь призван в урочный час». Тут же родилось обидное возражение: «Не призван, значит, не нужен». Одиноко помыкался по теремным переходам. Несусветно странным выглядело в собственных глазах его положение: с отцом худо, а сын - в стороне!