Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
– Не взыщи, княже, - развёл руками Борис, - сделал всё, что мог. Вас оставят наедине на малое время, пока порошок в песочных часах не перетечёт из одной скляницы в другую.
Княжич, подумав, спросил:
– Каково часомерье?
– Ровно три минуты, - ответил дядька.
Пора было отправляться вечерять. В Столовой палате собрались те же, что и за утренней трапезой. Отец, проходя мимо Юрия, потрепал по плечу и молвил:
– На меня не сердись. Бывает. А к дядюшке можешь отправляться хоть завтра. Да он сам будет здесь, вот вместе и поедете.
Как тут не смекнуть: крупная перемена
Эти мысли мелькнули в Юрьевой голове, пока он усаживался за стол. За едой же думал о предстоящем свидании. Галицкий объявил, что не едет с ним. И понятно: опасается людской молвы и зорких глаз, коим не преграда ни стены, ни расстояния. Не перевоплощаться же и дядьке Борису в женщину.
После трапезы Юрий поспешил к себе. Галицкий уже ждал. Принялись готовиться.
– Тайну будем знать ты да я, да бывшая мамка твоя, да ещё слуга мой верный Ивашка Светёныш.
Это Ивашка, маленький, щуплый, не примечательный ничем, одно слово, незаметный, вывел переодетого княжича через чёрный ход, через узкую калитку на задах огорода, к старенькой, серой, как мышь, карете.
Остановились у Фроловских ворот. Прошли правой стороной улицы. В девяти саженях от маленькой одноглазой церкви постучались в окно привратницкой. Впустила пожилая монашка с сальным подсвечником в руке. Светёныш остался на крыльце. Княжич был введён во вторую камору, предназначенную для отдыха сторожихи, и оставлен здесь. Стены бревенчатые, маленькое волоковое оконце, белый печной бок, широкая лавка со свёрнутым тюфяком в изголовье! Сумрачно, как в келье отшельника.
Скрипнула дверь. Княжич, взглянув, сразу узнал облик бывшей мамки под чёрной накидкой. Она устремила к нему красивый лик, - светлое пятно в треугольной аспидно-чёрной раме. Юрий бросился к ней:
– Домникеюшка!
Она широко отступила, оградилась поднятыми руками.
– Будь благополучен и здрав, Юрий Дмитрич!
Ему впервые сделалось стыдно, в первый раз испытал зло к себе, искал приговора для самосуда:
– Лучше б меня умертвил недавний недуг! Я, только я повинен в твоём уходе из мира! Зачем тебе надо было... За что мне так...
Она изрекла с нажимом, по-матерински, как в детстве говаривала:
– Ангельчик, не вини себя, не мели нелепицы. Я, когда впала в твою болезнь, дала обет перед иконой: выздоровлю, уйду от мирских грехов. Бог сподобил, ушла.
Он ещё лелеял надежду:
– Смогу ли хоть изредка лицезреть тебя?
Монахиня Мелитина отрицательно повела головой:
– Ни за что!
Он сделал шаг ближе, она сызнова отступила.
– Могу ли, - спросил, - в крайности... прийти... попросить совета?
Задумалась, собираясь с ответом.
– В крайней крайности. За советом приди.
Тут в дверь забарабанили бдительные персты. Мелитина исчезла, будто привиделась.
Уходя, он сунул привратнице серебряную деньгу. Не взяла:
– Мне не к чему. Оставь себе, девка, на красные ленточки.
Молчаливый Светёныш отвёз в златоверхий терем. Берёг путь перевоплощённого княжича от огородной калитки до господского
На сей раз дядька Борис не ждал. Юрий разоблачился и быстро завернул женскую одежду в узел, не зная, куда с ним деться. Однако долго раздумывать не пришлось: в дверь поскреблись. Он спешно открыл, надеясь увидеть Галицкого, но то был Светёныш. Глазами отыскав узел, молча взял его, поясно поклонился и вышел.
Оставалось разостлать постель и лечь. Сон сразу простёр объятия, унёс куда-то в бревенчатую камору, наподобие той, что в монастырской привратницкой. Вот там и явился княжичу Борис Галицкий с блестящим мечом. И стал наносить удары по плечам, по лицу, обагряя Юрьевой кровью и пол, и стены. Несчастный сновидец проснулся в ужасе, отправился в мыленку, долго стряхивал скверный сон.
Дядька Борис принёс поутренничать горячий калач с молоком. Услышав кровавый сон о своей особе, отмахнулся:
– Пустое.
Домникеюшка бы изъяснила потоньше. Юрий спросил:
– Так-таки и не ведаешь?
– Я не снотолкователь, - раздражился Борис. Но всё же пообещал: - Разузнаю.
Он был озабочен тем, чтоб, не мешкая, подготовить княжича к скорому торжеству в Набережных сенях.
Спустя малое время Юрий, как взрослый, уже без дядьки, вошёл в светлую хоромину. Здесь всё напомнило давешнее соборование, что устроила матунька в дни Донского побоища: те же боярские шапки-столбунцы, те же ризы с оплечьями. Только тогда было больше жён, нежели мужей, теперь наоборот. Юрий стал рядом с отцом, младшие братья Андрей и Пётр, - с матерью. Посреди великокняжеского семейства возвышался мужественный Владимир Храбрый. Серебряно-бородатый лик, изборождённый морщинами, являл спокойствие и уверенность. Великий князь прилюдно от души обнял брата:
– Бог мира да будет с нами!
– Отложим нелюбие, - густо откликнулся князь Серпуховской, - не загубим любви!
– Слава! Слава!
– возгласили собравшиеся.
Владимир Андреевич завершил примирение подобающим словом:
– Господин князь великий, отец! Господа и братья, бояре и друзья мои!
Он повёл речь о том, что наследником государя русского испокон был не сын, а брат, старший в роде. Из-за этого возникали споры и несогласия. Ясно, что сын на примере отца сызмальства научался управлять государством. Дядя же, как удельный князь, не имел возможности преуспеть в столь хитрой науке. Отсюда происходили несчастья и лишнее пролитие крови. Предки, Владимир Мономах, Георгий Долгорукий, Андрей Боголюбский, первые громко заговорили о невыгодах такого порядка. Однако они ещё не имели смелости отменить древний закон отцов и ввести новый. Исполнением этой трудности мы и наши потомки будем обязаны государю Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому.
– Слава!
– крикнули бояре кремлёвские.
Зоркий Юрий отметил, что серпуховской воевода Акинф Фёдорович Шуба, скромно притаившийся в задних рядах, смолчал.
Отец сызнова обнял дядю Владимира и сказал, что сегодня человек этот, после великого князя старший в роду, сравнялся по заслугам Отечеству с самыми именитыми нашими государями, ибо новый порядок наследования - его добрая, благородная воля.
По окончании торжества всех ждал пир. Владимир Храбрый крепко сжал локоть Юрия: