Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
– При чём тут Витовт?
– не понял князь.
– При том, - терпеливо поведывал бывший дядька, - что преуспела Софья и в ином. По слухам, продолжила старую любовь с воеводой Витовтовым, покорителем женских сердец. Его имя - Доброгостий Смотульский. Спустя девять месяцев на свет явился Василий Второй. Говорят, ничем не похож на Первого.
– Сплетни!
– возмутился Юрий.
– Языки без костей!
Галицкий измельчил жар в печи и закрыл жерло железным листом.
– Языки утверждают, - упрямо продолжил он, - что Василий Дмитрич заподозрил супругу в неверности. Мыслит вместо мнимого сына объявить наследником истинного родного брата. Иначе говоря, - твою милость.
Юрий
– Благодарствую на твоей откровенности, - сказал князь.
– Однако же хочу прочно уговориться: поскольку с братней стороны ни малейших шагов в подтверждение твоих слов не видно, давай забудем о них. Я не слыхал, ты не молвил.
Юрий ушёл в твёрдой решимости хранить происшедшее за семью замками. Но легко решить, трудно выполнить. Жаркой ночью, усладившись прелестями жены, князь запрокинулся на низкой подушке, борода - в потолок, взор - в себя, под закрытыми веками. Рад был довольности Анастасии, ощущал, что оба настолько проникли друг в друга, так слились каждой мышцей, воистину - одна душа в двух телах! Спору нет, у них всё едино! И не может не быть ключей от замков чужих тайн.
– Знаешь ли, жизнь моя...
– начал князь.
Покуда единственная свеча оплывала и догорала в большом медном подсвечнике, муж сообщил жене всё, что услышал о Софье Витовтовне и её новорождённом Сыне.
Княгиня помолчала. Вокруг воцарилась полная темнота. Князь спросил:
– Ты не дремлешь?
Она прошлась по дородному его телу ласковыми перстами.
– Вспоминаю... Доброгостий Смотульский? Видела его в Смоленске, в Вильне, даже в орденских землях, когда Кейстутов сын был в изгнании. Такой стройный витязь с кольчатыми усами, треугольной бородкой, пышноволосый, смеялся заливисто. Не знаю за ним женолюбства и женобесия, наблюдала лишь, как он был занят Софьей. Оба пользовались малейшей возможностью, чтоб остаться наедине. В Литве, правду сказать, с этим не столь строго, как в Московии. То в саду исчезнут, то в лесу на празднике. Неказистая Софья млела от Доброгостия. Брачная клятва княжича из Москвы с детства тяготила её. Юный же воевода хотел устроить свою судьбу близ великого властелина. Странно, что ныне они снова встретились. Я полагала, в битве при Ворскле отчаянный Смотульский погиб.
– Выходит, не погиб...
Дни потекли за днями, а из Москвы не было ни слуху ни духу. Прекрасный лик Анастасии мрачнел, как вечерний восток. Муж объяснял ненастье жены убожеством удельной жизни после московской: ветхие худые хоромы, невзрачный город!
Княжьими хлопотами стала возводиться новая дубовая стена звенигородского кремника взамен старой сосновой. Стучали топоры, пели пилы, солнечно золотилась стружка, собираемая в бурты на вывоз. Княгиня с крыльца двуэтажных хором иной раз наблюдала за строителями, потом говаривала мужу: «Огораживаешься! Боишься, не возьмёт ли в осаду государь-братец твою твердыню?» В шутку говаривала, хотя и не смеялась, пасмурная, как всегда.
Как-то ввечеру Юрий привёл супругу в кухню, когда все кухари ушли, ибо давно ужин был подан и съеден. Бок печи был ещё тёпел, внутри же - ни искорки. Князь положил дрова, точно, как Галицкий. Зажёг... Может, Настасьюшкино сердце оживится? Может, очи загорятся при волшебном созерцании огня? Пламя пленяет...
– Жарко тут. Воняет суточными щами. Огонь глаза слепит, пойдём, - не увлеклась хмурая жена мужней придумкой.
– Я построю тебе новый терем, - пообещал князь, шествуя по переходам об руку с супругой.
– Лучше московского! Златоверхий, как у братца! Я богат. Галич добавит серебра.
– Построй лучше монастырь. Пусть
– Ужли такие мы грешники?
– растерялся Юрий.
Понял: дело не в удельно-утлом житье. Анастасии не надобен новый терем, как и новая стена, придающая Звенигороду грозный вид. У неё своя тайна. Что-то её гнетёт...
Он стал думать о строении обители. Создал же покойный дядюшка Владимир Храбрый монастырь в своём Серпухове.
Надо было посоветоваться со звенигородским святителем Даниилом. Старец жил в епископском доме у Борисоглебского собора на Торговой площади. Князь пятнадцатилетним юношей впервые видел его в Москве, когда татунька брал сыновей в преименитую церковь святого Архистратига Михаила на поставление архиепископа Новгородского Иоанна. В службе участвовал и владыка Даниил. Год же спустя, в Великое говение на Средокрестной неделе, вместе с братом и матунькой Юрий встречал в Котлах вернувшегося в Москву из Киева митрополита Киприана. Опять-таки при сем был и епископ Звенигородский. Сейчас святитель принял своего князя в Крестовой. Со дня приезда в Звенигород Юрий Дмитрич виделся с ним единожды, накоротке, в соборе: принял благословение и после приличествующих слов отошёл. В этот раз оглядел Даниила пристальнее, и старец оказался ему зело древен. После молитвы сели на лавку. Князь спросил:
– Не назовёшь ли, преосвященный владыка, известных иноков, прославленных святым житием?
– Ныне, в тяжкое время, имя им легион, - молвил старец.
– Недавно татары ордынского царевича Толыша напали изгоном на град Владимир. От них затворился в соборной церкви священноинок Патрикей. Вельми добродетельный муж! Златые и серебряные сосуды скрыл, а сам стал пред иконой Богоматери с плачной молитвой. Враги кричали русским языком, чтобы отворил. Потом выбили двери, церковь разграбили, стали пытать Патрикея о сокрытых ценностях. Он молчал. Ставили на раскалённую сковородку, вбивали щепы под ногти, сдирали кожу, резали ноги, влачили за конским хвостом. Ничего не добились. Так и скончался.
Князь, в ужасе помолчав, изрёк:
– Воистину святой инок, Царствие ему Небесное! Однако же, богомолец мой, хотелось бы знать подвижника, живущего ныне.
Епископ задумался.
– Ныне? Слышно, ещё жив многолетний отшельник Павел, ученик преподобного Сергия. Московлянин, сын благородных родителей. Тайно оставил дом, где принуждали к выгодному, завидному браку, скрылся в монастыре на Волге. Двадцати двух лет принял постриг. Был келейником старца Сергия, потом ушёл в пустынь. В Комельском лесу на реке Грязовице три года прожил в дупле липового дерева не более четырёх аршин в окружности, подобно пернатым...
– Каков возраст подвижника?
– заинтересовался князь.
Даниил, шевеля устами, посчитал про себя:
– Должно быть... Родился в лето от сотворения мира... Да, точно скажу: сто два года. Из них сорок - в келье и сорок - в пустыни.
Юрий Дмитрич вдруг ощутил в себе странное ощущение. Внезапной силой был отправлен... в забытьё? Нет, не в забытьё. В давно минувшее отрочество, когда покидал жизнь татунька, преславный великий князь, сына не впустили в покой родителя, где умирающий в присутствии высших духовных лиц и бояр составлял завещание.
Тогда Юрий ушёл не в свою комнату, а в домашнее книгохранилище, укрепиться поучениями святых отцов. Встречь ему поднялись из-за стола два инока, те, что привели к отходящему старца Сергия. Даже имена вспомнились: Севастиан и Савва. Последний, прощаясь, произнёс едва слышно: «Придёт время, вместе помолимся, князь Звенигородский и Галицкий». И вот в княжеской голове, словно свыше подсказанная, возникла мысль: «Время пришло!»
А епископ поведывал уже о другом пустыннике. Юрий отважился перебить: