Пленники зимы
Шрифт:
– А что ему? "Четыре на четыре"… вездеход!
– Да хоть "восемь на восемь"! Инерция… знаешь, сколько эта штука весит?
Попробуй на скользкой дороге её остановить. А там, в низине, ещё и поворот.
– Учёный человек, – вздыхает Николай, – "инерция", "восемь на восемь"… Что там радио? – бормочет он, переползая на второе пассажирское кресло, ко мне поближе.
С кнопками бортовой магнитолы Николай уже давно разобрался. Он бодро набирает команды, и в кабине разливается тёрпкий, тянущий душу звук саксофона с акцентирующими
За пеленой снега замечаю препятствие справа, отворачиваю влево и смотрю, как мимо проползает занесенная снегом повозка.
– Да это же Петрович! – восклицает Николай. – Тпру-у! Тормози, то есть.
Он хватает шапку, бросается к двери и, пока я притормаживаю, осторожно вползая на обочину, успевает поправить шарф и застегнуть пуговицы полушубка. В руках всё та же сигарета, уже зажжённая. В глазах – восторг, жёлтые зубы оскалены в бешеной улыбке. Он прыгает в молочно-белую ночь, будто к мамке под одеяло.
Я немедленно выключаю радио и ещё раз смотрю на термометр: "-13оС". Температура падает, ветер крепчает. Похоже, нас крепко зацепило. Штормит не на шутку.
Нажимаю кнопку, разблокирующую дверь грузового отсека кунга.
Стучат. Открываю. Языки мороза швыряют в лицо острый песок снега, поднимают и путают волосы…
– Какие ёмкости? – кричит снизу Николай. – Триста пятьдесят литров!
– Вторую и четвёртую, – отвечаю и тут же захлопываю, чтоб не выдуло.
Я и не думаю выходить. Отрабатывать свои деньги – привилегия, её заслужить нужно.
На ветру, на морозе, например. Зажигается лампочка – дверь в грузовой отсек открыта. Там теперь хозяйничает Николай: принимает бидоны и разливает молоко по кубовым пластиковым цистернам. Так что трудового героизма не очень-то и много.
Если, конечно, не считать заключительной фазы торговой операции – расчёт.
Впрочем, может, догадаются залезть в кунг и прикрыть дверь. Там тепло, светло и денежки пересчитать не трудно, прямо на ёмкостях. Выходит нервы у Петровича сдали. Или кобылу пожалел. Увидел к чему дело идёт, да и повернул назад. Знал, что мы всё равно догоним. А до Антонюков ему отсюда минут десять неспешного лошадиного хода. Не заблудится…
Лампочка гаснет. Ну что: догадались в кунге запереться или на морозе будут рассчитываться?
Дверь справа от меня распахивается, влезает Николай, за ним следом снеговик-Петрович.
Кабина у меня не маленькая, но как эти двое влезли, тесновато стало.
– Максим! – орёт с морозу Петрович и прямо через голову Николая клешню тянет. – Здорово, Максим!
Борода бурым колом стоит, а глаза… глаза пугают мутной, нездоровой желтизной.
– Привет, Петрович, – вымучиваю из себя радость и осторожно жму съёжившуюся в моей руке его ладошку. Мельчает народец, однако… – Не замёрз?
– Дак я-ж на жидком топливе, – восторженно орёт
К чесночно-солярочным ароматам тут же примешивается тревожный запах самогона.
"Как же он ухитрился в машину залезть, – думаю, – с бутылём-то"?
Расчёт и "заправка" происходят одновременно.
– Мне на морозе работать, – перехватив мой взгляд, оправдывается, бубнит Николай.
– Лекарство…
"Господи, что я тут делаю? – моё настроение стремительно несётся вниз, к пропасти. – Забери меня отсюда. Чужой я здесь. Пришлый. Не от мира сего.
Инопланетянин. Отрабатываю своё и прячусь от них за высокими окнами своего грузовика. А они всё в гости приглашают, в дверцу стучатся. Хотят помочь в моём отчаянном одиночестве. Но вот они, – а мне и вовсе худо. Потому как внутри, в кабине, меня поддерживает иллюзия, что я – один из них, просто с головой что-то не в порядке. И с карманами. А снаружи отчётливо вижу, что это совсем не так: и вправду – инопланетянин…" – Максим, – не понижая голоса, орёт Петрович, наполняя кабину едким удушливым перегаром. – У Федотовых неделю тому девчоночка родилась, а как назвать её никак не придумают. Просили тебя спросить…
– Как угодно, только не Вероломкой…
– Ага, Веркой, значит. Спасибо. А ещё Павло с тёщей разругался, так она по ошибке свою любимую чашку расколотила, тем уже третий день дуется, а ему срочно мириться надо…
– Пусть при ней разобьёт свою.
– Учётчица с конторы…
– Что это ты разошёлся? – напустился на него Николай, – порядка не знаешь?
– Да они бы и сами пришли, вот только метель…
– Вальдемар проезжал?
– Проезжал, – кивает бородой Петрович. – А как же? Ему на ферме молоко брать.
– Вот дурак! – в сердцах бросает Николай. – Да как же он на своём "газоне" оттуда выберется?
– А что ему? – удивляется Петрович. – У Светки погостит. И отмазка жене железная: не смог выехать; и девке люди ничего не скажут: не оставлять же парня на улице?
"Вот она – логика!" – я с восхищением смотрю на Петровича. Его борода уже обмякла, быстро превращаясь в мочалу; капли воды крупными горошинами неохотно перебираются по ней в такт его движениям, и, повисев немного, собравшись с духом, падают вниз.
– Так как же это? – не выдерживаю. – А без снега понять и простить невозможно?
– А чего тут понимать? – орёт Петрович. – Варька-то его – одно наказание, и прощать нечего: помилуются, отведут душу и по-новой на каторгу…
– Эх! – вздыхает Николай, – видел бы ты её. Огонь! Хотя и училка… Мне бы только посидеть с ней рядом. Всё бы отдал.
Я кошусь в его сторону, восхищаясь чужой бесшабашностью. А что я готов отдать, чтоб убраться отсюда? "Аллах не меняет того, что с людьми, пока они сами не переменят того, что с ними". И опять пустота. И горечь. Мне всё равно.