Пленники зимы
Шрифт:
Стадия "пятки в огне" пройдена часа полтора назад. Теперь, по ощущениям, сплошной носочно-ботиночный ледовый монолит.
Он подъезжал к "двум столбам", позади три ходки на Седьмой. Считай рабочий день, вернее, ночь, позади. Остаётся без приключений добраться до гаража, сдать машину и домой, к Танечке. А там и жизнь начнётся: чай с пирогами-оладьями, укол Наденьке… или сперва укол, а потом чай? Максим озабоченно глянул на бортовые часы: пять минут шестого.
"Успею!… Да ну его к лешему, этот чай, сделаю укол и к жене под одеяло – греться, спать: после обеда ещё две ходки, а потом пережить четверг".
В пятницу – выходной, Седьмой не работает.
Отоспимся.
Суббота, воскресенье – это пустяки, семечки: по одной ходке утром и вечером. Вот понедельник – другое дело, страшное. С одиннадцати вечера воскресенья до часу дня, и без всякой надежды на сон. "Да и как выспишься: Наденька болеет, укол каждые четыре часа, да и Татьяна вот-вот сляжет. И весь сон – урывками, будто в склепе живу: ни разогнуться, ни выпрямиться". И так до пятницы. Но сегодня среда.
И до пятницы ещё больше суток…
Он осознал сумятицу мыслей и, чтобы придти в себя, растёр переносицу: так и до глюков недалеко…
"Глюки – они же галлюцинации – это не страшно. Просто их надо вовремя распознавать. И никому о них не рассказывать. Вчера, например, – стадо обезьян.
Я ведь ясно видел, как они перебегают с места на место, держась на самом краю освещённого фарами участка дороги. Или, ещё пример, как я искал замок на воротах гаража. Ведь минут пятнадцать искал! И нашёл. Едва на свой рейс не опоздал, люди уже ждали… Или когда крем для бритья положил на зубную щётку. Глюки – это от усталости. Вот послезавтра и отосплюсь. В пятницу рынок не работает. А зря. Будь моя воля, я бы и по пятницам ездил. Кто выдумал эти праздники? На кой ляд они нужны? От чего отдыхать: от попыток свести концы с концами? Так ведь тем более не сойдутся, если дома сидеть…" Максим опустил руку и пощупал оттопырившийся от выручки карман куртки. Ему хотелось остановиться и пересчитать деньги, но учёт поступлений – это для Татьяны, пока он чай пьёт. Да и немного удовольствия сортировать и разглаживать мятые, надорванные, а порой и подклеенные рублики и двушки…
Максим вернул руку на руль и сказал вслух:
– Мусор… хоть бы кто двадцатку положил!
И вся его жизнь теперь зависит от этого мусора. А если жизнь зависит от дерьма, то и сама жизнь…
Опять накатила тошнота и отвращение. Холодно… и дочь болеет. Максим непроизвольно сжал руль покрепче. "Как бесценное умещается в столь малом?
Комочек жизни… задница – что мой кулак, третий месяц только, а я ей уколы… вот такая, выходит, у меня родительская любовь".
– Не могу я Тебя уважать, Господи, – вырвалось у него внезапно. – Гнева Твоего боюсь, это есть, правда. Беды боюсь, и без того не сладко. Но вот с любовью к Тебе, как-то не складывается. Допустил человек промашку, не выполнил волю Твою, съел не то, что положено, и такое сокрушительное наказание. Как-то мелко для Твоего бесконечного величия, ты не находишь? Кроме того, Адама Ты делал сознательно, по образу и подобию Своему. Выходит, он к Тебе ближе, чем мы к своим детям и родителям. Но никому из нас в голову не приходит отрывать ребёнку руки за то, что он без спросу что-то со стола стянул. Да и наказание Твоё какое-то бестолковое: сколько веков сгинуло, как Адама в землю закопали? Они-то с Евой хоть жрали чего-то с древа познания. Дураки, лучше б колбасу нашли. Но хоть познали что-то, а значит и знали, за что беды на них. А мы? А я? Я голоден и ничего не знаю, Господи; и рожали меня, не спросив…
Он умолк, потрясённый новой мыслью: что же они такое узнали, что кара была столь велика? Что зашифровано под понятиями "добро" и "зло"? Предположив, что Господь всё-таки справедлив, и наказание соответствует проступку, знание, фактически
– Я ничего не знаю, Господи, – сердито повторил Максим. – Ни добра, ни зла. Так что в хранении краденного Тебе меня не уличить! Посему ответственности за Твоих первенцев не несу. И, если не хочешь помочь, так оставь в покое… спать хочу!
Туман приобрёл рыжеватые оттенки, потом проявилась гирлянда фонарей, тесно нависших над одним из центральных выездов из Одессы. Одинокий постовой, вздутый от важности и бесчисленных одежд, стоял к разъезду спиной, не шевелясь, обратившись просто в поле, в туман, в тёмную беспросветную мглу. Звали его Соколов, был он сержант, и всего сорок минут назад демонстрировал необыкновенную живость, угрожая протоколом в виду избытка пассажиров, числом не менее трёх единиц…
Максим включил левый поворот и выполз на круг. Сержант Соколов проигнорировал его появление. "Ещё бы, – подумал Максим. – В это время с промрынка один порожняк идёт. Это после обеда всё переменится. И милиция будет следить за отъезжающими, а не за вновь прибывшими". Он порадовался необычной для такого времени суток ясности мысли, переключил поворотик на правый, и начал выруливать на Кишинёвскую трассу, такую же зыбкую и нереальную, как тёмный силуэт одинокого милиционера.
"Как воздушный шар, вот-вот взлетит, – подумал Максим. – Шёл бы лучше к своим.
Спать…"
Его опять неудержимо потянуло ко сну.
Максим переключился на третью скорость, оторвал руку от руля и принялся растирать ухо, но тут на фоне фар встречной машины разглядел отчаянно размахивающую руками фигуру. "Знакомые фонарики! – развеселился Максим и почти проснулся. – Сейчас Толика доить будут"! Он убрал ногу с газа и повернулся всем телом назад, влево, чтобы посмотреть, как очнувшийся от забытья Соколов будет тормозить автобус конкурента. "И правильно! Поделом ему! Нечего затягивать.
Затянул рейс – подбрил товарища. Кто там следующим идёт? Васильевич? Вот и не досчитается трёх-четырёх мест. Опять скандал в гараже…" Но как Максим не всматривался, ничего не увидел. Туман скрыл даже задние противотуманки белой "Мицубиси", а у Толика они неслабые! Не было видно ни автобуса, ни огней разъезда.
Дверь справа открылась, и бойкий клиент, легко вскарабкавшись по ступенькам, ловко устроился в кресле. Максим немного ошалел от такой прыти.
"Когда это я успел остановиться"?
– Добрый день, – автоматически сказал он.
– Пока ещё утро, – ответили ему, и закрыли дверь. – И ничего доброго при таком морозе этот день не обещает.
Максим сразу успокоился. Голос был женским, повеяло теплом и приятными духами.
– День добр к нам по определению, – заявил он.
– Это почему же?
– Потому что он пришёл!
– Ещё ни разу не было иначе, – ответила женщина.
– Всё когда-нибудь происходит в первый раз…
Максим уже набрал скорость и почувствовал досаду, что она села рядом, а не перешла в салон. Тогда бы стекло потело меньше. Будто почувствовав перемену в его настроении, женщина сказала:
– Спасибо, что остановили.
– Работа у нас такая, – пробурчал Максим, – берём побольше, везём подальше… – потом, посчитав свой ответ чересчур резким, миролюбиво добавил: – Вы так размахивали руками, что проехать мимо было бесчеловечно.
– Приятно слышать, не каждый день встречаешь на трассе человека.
– Разумная жизнь на трассе встречается ещё реже.
– Неужели?
– На грани исчезновения, – заверил её Максим. – Я тут каждый день езжу, знаю, что говорю.
– Симона, – представилась пассажирка.