Плесень

Туманова Ольга

– Да он уже шестой год говорит, - отмахнулся Крайний, и круглые его очки упали на круглый нос.

А в телевизоре говорил немецкий канцлер. И перевод его слов все время мешал слушать какой-то плохо слышимый, но назойливый рокот, вроде приглушенного женского говора. Но на экране женщин не было. Мерещится уже, снова вздохнула Маркова. Говорил канцлер тоже вещи обычные, но Елена Степановна невольно прислушалась по привычке, канцлера не каждый день слышишь, а может быть, что-то на парткоме или партийном собрании понадобится. Но невидимый назойливый звук мешал сосредоточиться. Тут на экране стали прощаться, и показалась головка Раисы Максимовны.

– А-а-а!- взвилось перед телевизором. Заголосили все женщины

разом на все голоса. Если бы кто додумался объединить людей по признаку нелюбви к сельской леди, страна превратилась бы в монолит.

– Катается на наши денежки...

– Мы тут пашем...

– Мы тут гнием...

Пусть бы он гарем возил с собой, но если б толк был от него хоть какой-то, - подумала Елена Степановна.

– Я его видеть не могу после Сахарова. Как он его с трибуны сгонял. Так и вижу, как он рукой машет: освободите трибуну. А на утро тот и умер. Это на его совести его смерть. Это он его убил.

– Один был честный человек, один за нас болел.

– Зачем им честные? Они им мешают.

– Он его, говорят, из ссылки вернул.

– Для нас, что ли? Перед западом что б выслужиться.

Женщины ничего, в сущности, не знали о Сахарове, не читали ни научных его работ, ни публицистики, но... Сахаров был неугоден правителю, значит он дорог им.

– А я его видеть не могу после того, как сказал он, будто вранье, что у него деньги в швейцарском банке, - вдруг следом за женщинами загорячился Крайний.
– Ведь на девятнадцатой партконференции, ведь я же сам слышал, когда спросили его, он сказал: "Да это Раисины причуды", а на съезде говорит: "Клевета это". Да я же вот так на него смотрел, когда он на конференции говорил. Эх!

Как легко - как всегда!
– поверили они ему, когда он впервые появился на телеэкране, молодой, здоровый, казалось, умный. Вот он, кого мы так ждали. Наконец-то! в стране возобладает разум, порядок. Как они обманулись. И не могут ему простить, что он предал их надежды.

Елене Степановне иногда казалось, что Горбачев откупорил бутылку и выпустил, но не случайно, сознательно, на волю Джина, только ждал он, что Джин будет благодарить его, спросит: "Чего изволите?", а Джин возомнил себя господином. И теперь Горбачев думает, как бы ему половче упрятать Джина обратно в бутылку.

– Степановна!
– пробасил, выглянув из своей каморки, Гвоздарев.
– К телефону!

Леша?!

– Елена Степановна, Кузьмичу плохо, - плакала в трубке Галина Дьякова. Да не знаю я, что. Пришел с планерки, посидел молча, да грохнулся. Давление у него. Сейчас скорая увезла.

В редакции краевого телевещания последнее время телефон звонил часто. Это когда-то репортера кормили ноги, но уже много лет его кормит телефонный аппарат. Ни один нормальный журналист в поисках информации давно уже по городу не бегал, он упорно накручивал телефонный диск и настойчиво интересовался: что у вас новенького? Ответ, как правило, был так же краток и однообразен: ничего. Тогда репортер начинал как сердобольный учитель задавать наводящие вопросы: а, может, у вас жилой дом сдали? Подвели итоги соцсоревнования? Вечер отдыха провели? Новую линию пустили? Получили новый автобус, чтобы привозить рабочих на работу? И так до бесконечности, пока на очередное "может быть" не звучало в ответ вялое "да", исполнилось пятьдесят лет Марии Ивановне Ивановой и подарили ей хрустальную вазу. Ну, остальное, как говорится, дело техники: а сколько лет Дарья Ивановна, ах да, Мария Ивановна на заводе работает? И кем начинала? И какие у нее за эти годы были успехи? Может быть, есть правительственные награды? Ну, поощрения от профкома, администрации? Очень хорошо. А она коммунист? Общественница? В дружине? В товарищеском суде?... и - дальше уже от квалификации репортера

зависит - через час или десять минут гладенькая заметочка ложилась на стол редактора отдела, и снова вращается многострадальный диск. Ну, если, скажем, пустили новую линию розлива кефира, тогда, минуточку, сейчас будем, и уазик, прихватив телевизионщиков вместе с аппаратурой, мчится на задание.

А люди смотрят телевизор, читают газеты и думают, что им сообщают всегда именно то, что самое...

Работал телефон, конечно, и на обратную связь, но звонили в редакции все больше с жалобами, а поскольку хорошего у нас, то есть на полосах газет и в эфире, обязательно как минимум на двадцать процентов больше, чем плохого, искать надо было самим и целыми днями.

И вдруг все изменилось. И плохого уже больше, чем хорошего. И даже хорошо, когда плохо, и чем хуже, тем лучше, потому что то, что не плохо или плохо не совсем, никому не интересно или интересно не очень. И хотя жалобы среди звонков в редакции по-прежнему преобладали, были они все какие-то... мелкие, не того масштаба, что был интересен теперь.

Теперь, когда стало говорить можно абсолютно все, про все и про всех (типичное российское преувеличение. В действительности же, говорить стало можно многое, про многих и про многое) критических материалов было в избытке, телефон звонил и звонил, но положительную информацию - чтобы уж окончательно не очернить действительность и не довести читателей до крайней степени обреченности - добывать приходилось по-прежнему самим.

Звонок телефона был критическим, но Галине Сергеевне Сазоновой, опытному журналисту местного телевидения он показался интересным.

– В городе нет яйца, - сообщила трубка. Точно, нет, - молча согласилась Галина Сергеевна. Сама вчера купила случайно, так очередь отстояла, и яйца дорогие, продавались вместе с упаковкой, и за упаковку - зачем она в квартире?
– брали чуть ли не как за яйцо, коробочки не картонные, привычные пластмассовые. Подо что бы их приспособить? Чье это яйцо?
– профессионально поинтересовалась Галина Сергеевна. Тема для неплохого материала, новая упаковка, значит, новая линия, но оказалось, что яйца привезли из Новосибирска, до которого пять с лишним тысяч километров. Да, железнодорожникам беспокоиться не о чем, грядущая безработица им не грозит. А что же местные фабрики, которых вокруг города, как спутников вокруг Сатурна?

– А город, как спутниками, окружен птицефабриками, - продолжила трубка, и как тут Галине Сергеевне было не согласиться с оппонентом, таким... унисонным. Да и действительно, шесть птицефабрик только в дачной зоне города, а сколько их всего по краю, Галина Сергеевна так сразу даже и не вспомнит.

– И это в краевом центре яиц нет. А что делается в поселках, в леспромхозах, рыболовных колхозах? Сбыт работает отвратительно. Фридман, наш начальник сбыта, половину рабочего времени занят устройством личных дел. Тары нет, яйца укладывать некуда. Яйцесклад простаивает. Яйцо гниет. Холодильников нет. Сегодня пятый раз в этом году будут закапывать в землю пропавшее яйцо. И никому до этого нет дела: ни советам, ни прокуратуре, ни торговле. И при этом, - трубка хмыкнула, - фабрика опять перевыполнила план, и вся контора получила премию.

Светлана Королева резко распахнула дверь, быстро вошла в управление. Машинально кивнула Леонидовой, та стояла в вестибюле у окна с Яшонкиным, водителем яйцевозки, широкоплечим чернявым парнем. Водители выполняли разные нехитрые просьбы Валентины Эмильевны - то бутылочку коньяку достанут, то колбаску копченую в "Интуристе", куда они яйцо отвозят. Все их наряды шли в бухгалтерию, и в просьбе они не отказывали, да и попробуй откажи, сразу высчитают километраж и такой выдадут лимит бензина, что не то что жену по магазинам не провезешь, а и на обед приехать будет не на чем.