Плеть темной богини

Лесина Екатерина

Вецкий станет возмущаться… а и плевать.

После ухода Дашки Илья не думал засыпать, наоборот, он твердо решил сбежать из этой квартиры. Решил, но… но закрыл глаза и увидел Алену: темные волосы, собранные в тугой узел, черный купальник, капельки воды на смуглой коже. Алена стояла на узкой доске, а под ногами ее расстилалась бездна.

– Стой! – хотел заорать Илья, но не сумел.

Алена сделала шаг по доске, взмахнула руками, точно крыльями.

– Стой!

Нельзя,

там же бездна, пустота, нет воды на дне. Она разобьется!

– Дурачок, – Алена опустила руки. – Ну что ты все время мешаешь? Ты просто не видишь! Ничего не видишь!

Он видел: серые стены пропасти с желтыми бляшками, словно глазами, с дымом и туманом, поднимающимся из глубин ущелья, и трещину на доске.

– Нет, на самом деле все иначе! – возразила Алена и, легко оттолкнувшись от опоры, ласточкой прыгнула вниз.

Илья очнулся. Он сел в кровати и попытался стряхнуть тягостное ощущение свершившейся катастрофы.

– Ничего не случилось, – он сказал это и понял, что не прав, – случилось. С Аленой? Ну да, с Аленой, давно случилось: она ушла, прыгнула в безводную пропасть брака с герром Бахером, а он, дурак, ничего не понял. Он, дурак, никогда-то ей не был нужен. Он, дурак, лишь временная опора, промежуточная высота или, правильнее сказать, глубина.

– К черту!

Стало немного легче. А и вправду к черту все! Права была Дашка, предупреждая, права была Алена, променявшая одну высоту на другую, правы были все, кроме него, идиота влюбленного. И что теперь? А ничего, забыть обо всем и заняться делами насущными, благо грозят дела сии немалыми неприятностями в ближайшем будущем. Это если, конечно, Илья не разберется.

И надо же было уснуть, вот так просто взять и отрубиться. И теперь, оглядываясь назад, сложно отделить явь от сна. Была ли Дашка? Разговор? Уговоры ее отступить? Или привиделось все, включая ночное приключение? Нет, это точно было.

Он прошелся по комнате, зачем-то открыл дверцы шкафа, полюбовавшись на пустые полки – только на самых верхних лежали ровные стопки постельного белья, – закрыл. Выдвинул ящики – пара свечей, жестяная коробка из-под монпансье, в которой обнаружилась целая коллекция пуговиц; записная книжка, чистая и пропыленная, да розовая лента из тех, что в волосы заплетают.

Что он ищет? Ту самую плеть Гекаты? Чужую сказку, каковая, возможно, подскажет, зачем кому-то понадобилось убивать гражданина Шульму? Страшную тайну Юленькиной бабки?

Нет, пора завязывать и с этим, ведь понятно же, что на самом деле все просто… плеть Гекаты… люди не убивают из-за подобной ерунды. Мотив – это деньги, месть, или ненависть, или зависть, но никак не какая-то там плеть.

Знать хотя бы, как она выглядит.

Но, в любом случае, комнату Илья обыскал и сделал это настолько тщательно, насколько вообще было возможно: он имеет право знать, во что ввязался. Правда, ничего такого – таинственного и ужасного или хотя бы неуместного – найти не удалось.

Алена сказала бы, что он становится иррациональным.

Алена ушла к рациональному бюргеру, ну и скатертью ей дорога. Обойдется как-нибудь. Вон, на Юленьке женится…

Юленька сидела в центре зала, окруженная картонными коробками, пакетами и свертками. Некоторые из них выглядели старыми, если не сказать древними: в толстых панцирях из пыли, с драными ранами на ветхой ткани, из которых торчало ветхое же нутро, такого же пыльно-неопределенного колеру.

– Вы уже проснулись? – Юленька ловко поддела ножом тонкую бечеву, та беззвучно лопнула, а сверток разъехался, теряя первоначальную форму. – Даша просила не будить вас. Сказала, что вы… что вы нуждаетесь в отдыхе.

Сверток на коленях Юленьки рассыпался ветошью, клочками ткани, кусками пыли, выкатилось и звякнуло о пол нечто железное, неопределенной формы, блеснуло в груде тряпья то ли зеркальце, то ли побрякушка.

– Спасибо. – Илья осторожно переступил через коробки, подвинул ногой черный чемодан, замотанный поверху скотчем, и, присев, поинтересовался: – Архивы перебираешь?

– Что? А… да, архивы. Я… я подумала, что если бабушка что-то спрятала, то в квартире. Она ведь почти и не выходила отсюда.

– Болела?

– Нет, просто… ну не знаю, теперь, конечно, странно все, но тогда это как-то… правильно, что ли? – Юленька подняла стальной шар, размером с кулак, одна половина его была гладкой и зеркально-блестящей, другая – с облупившейся эмалью – выглядела обожженной. – Я никогда не думала, что может быть иначе… мне даже нравилось, что никто не мешает. У моей одноклассницы, мы пытались дружить, а теперь почти и не здороваемся, хотя она в соседнем доме живет… так вот, у нее трое братьев было, а комнат в квартире только две. И я все думала, как это она одна и с тремя братьями.

– И как?

– Да тяжело, наверное, особенно если все в одной комнате.

Шар отправился в груду разобранного тряпья, а Юленька с тем же интересом изучала узорчатую пряжку ремня.

– Что ищешь? – Илья подтянул ближайшую из коробок, ту, что показалась менее запыленной.

– Что-нибудь. Не знаю. Бабушка, она такая была… неправильная. Она говорила, что к вещам не нужно привязываться, и все могла выбросить. Совсем все… у нас кофейник был, серебряный, очень старый и очень красивый. Протекать стал.

– Выбросила? – В ближайшей коробке оказались тетради, старые, с выцветшими обложками и серыми страницами, с узкими строчками и кривыми, крупными буквами, выведенными с той старательностью, что свойственна в основном детям.

– Ой! Это мое! Это Зоя Павловна сюда сложила! Ужас какой! А я и не знала, что она до сих пор… зачем? У меня с чистописанием не очень… почерк отвратительный… и бабушка за это ругалась, и учителя, а Зоя Павловна говорила, что глупости все это и главное, чтоб я человеком выросла. Они никогда друг с другом не соглашались, и кофейник тот Зоя Павловна запаять понесла, а бабушка ее скаредной обозвала!