Плеть темной богини

Лесина Екатерина

– Ой, да ладно тебе! Ну не будет же она убивать Юльку! Это уже слишком!

Убивать? Почему Дашка заговорила об убийстве? Что за выдумки нелепые!

– А если все-таки? – Илья, кажется, отнесся к выдумкам вполне серьезно. – Нельзя предвидеть…

– Но можно предотвратить. – Дашка поднялась и, заложив руки за спину, принялась мерить комнату шагами. И стала похожа на тощую рыжую цаплю, голенастую и по-птичьи нескладную.

– Если Магда, придя на встречу, застанет в квартире кого-нибудь… да, если будет свидетель, который покажет, что она приходила… нет, она не станет рисковать.

– При свидетеле она не заговорит.

– Конечно, Сергей

прав. При свидетеле она не заговорит. А значит, свидетель столкнется с ней, скажем… в коридоре. Словно бы случайно, верно? Илья, я думаю, что это будешь ты.

Юленька подавила стон, готовый сорваться с губ. Они все вот так просто делили ее жизнь, разбирали, планировали, собирались сыграть в интересную, как им кажется, игру… Совсем как бабушка, она тоже постоянно играла, когда в карты, когда с людьми. И с Юленькой играла, в представления про Новый год и счастливую семью.

Бабушка защищала ее! И все сделанное – из любви, вот только как-то не легче.

– Юлька, да ты не бойся, все будет хорошо! – Дашка старательно улыбалась. – Илья позаботится, он… он не позволит, чтобы с тобой что-то произошло.

– Не позволю, – сказал человек-рыба, и Юленька поверила. Она вообще легковерною была.

Про Плеть Вецкий узнал случайно. Уже и не помню, что стало причиной для того разговора: очередное ли постановление, принятое коллективом товарищей не то в поддержку, не то в протест и обличение; случай ли из тех, что происходили ежедневно. А может, и не было причины иной, кроме желания поговорить. Как бы то ни было, но на третьем году нашего существования в мире, объявленном свободным и равным, Вецкий не только сумел вернуть былое, но и добиться гораздо большего. А потому и радовался, и спешил радостью этой делиться.

– Подумайте сами, Егор Ильич, они имеют все, но в то же время не имеют ничего. Они все больны, что есть естественное следствие прошлой жизни, но главное… главное, Егор Ильич, что их нездоровость – это наша с вами индульгенция! – говорил он шепотом, но в то же время громко. И белой тряпкой яростно тер стекла очков. Ну да, если ткани на новое пальто найти удалось, то с очками и стеклами дело обстояло куда как хуже. – Нет, Егор Ильич, сколь бы ревностно они ни добивались того, чтоб строить новый мир самостоятельно, у них не выйдет! Помяните мое слово – не выйдет! Они слишком мало знают, чтобы действительно чего-то достичь.

– Они научатся, – я возражал, ибо достиг предела молчания своего, а говорить с Вецким было безопасно, во всяком случае куда безопаснее, чем с кем бы то ни было из персонала. Эти, новые, злые, дорвавшиеся до, как им казалось, благ, настороженно следили за всеми, кто, по их мнению, жаждал сии блага отобрать. И я, чего уж тут, был в числе первых. Верно, послушай я Вецкого или Софью, что весьма быстро освоилась в пролетарском мире, сумей приспособиться хоть как-то, хоть внешне, жить стало бы легче, но я не умел, да и не хотел притворства. Не любили, так и пускай, лишь бы не трогали…

– Конечно, научатся, когда-нибудь. Но помилуйте, у кого им учиться? Орать о новом мире легко, а вот делать…

– Оставили бы вы, Иннокентий, политику. Грязное дело.

– Я бы оставил, – Вецкий сел в кресло, и только теперь стало заметно, что время его не пощадило. Погрузнел, поседел, обзавелся жесткими

складками вокруг рта, хитрым прищуром, вечной настороженностью, вечным ожиданием удара и вечной же попыткой, предугадав удар, нанести свой. Как он договаривался? Чем платил? Уж не деньгами точно. Хотя и деньгами, но не своими, а тех, прежних покровителей, и жизнями их же. В обмен на наши с ним, на больничку и на пациентов, которые ведать не ведают о жертве, принесенной во их благоденствие. Нет, я не знал ни имен, ни фактов, но в то же время иррациональное знание мое было весьма и весьма конкретным, я словно бы там, в ином мире, видел, что делал мой коллега.

Стигийцы вырвались на волю, и опустели берега Стикса, подернулись ряскою воды Леты, проросли ржавчиной цепи, удерживавшие трехглавого Цербера, и рухнули врата, миры разделявшие.

Тихо мое безумие. Безопасно.

– Я бы оставил, Егор Ильич, когда б сейчас можно было бы жить без политики. Правы вы, грязь там одна, грызня… Смотришь, бывает, и думаешь: люди перед тобою или как есть собаки? Делят, делят то одну кость, то другую, норовят друг дружку за горло ухватить… а зазеваешься – тебя ухватят. Враги ведь. Не те, так эти, которые против тех, с которыми ты дело имел. Стоит кому кровь пустить, стая сразу и вцепится… Нет, Егор Ильич, все я вижу, распрекрасно вижу, да только выбора нет. Поздно бежать – не выпустят. Жить? А как и кем? И как долго?

А в храме моем тишина, и даже псы, налакавшись за день крови, покорные лежат, будто дремлют.

– Бывало, что сам себе противен становлюсь… но ведь пользы же ради? Жизни спасая! Хотя бы вашу вот… вы, конечно, от бога врач, но ведь беспомощный! В кого ж вы такой беспомощный? Отвернись только – и пропадете.

– Не пропаду, – зачем я возражал ему, куда больше моего понимающему в реалиях здешней жизни? Возражал и все, ибо знанием тайным, свыше дарованным, ведал – не пропаду. В моей руке Плеть Гекаты и будут псы послушны воле ее, ибо помнят, что и ожечь способна, и хребет переломить…

Но разве верю я в это?

– И вы в это верите? – Вецкий, сняв очочки, сунул их в карман. – Помилуйте, Егор Ильич, вы, здравомыслящий человек, атеист – не побоюсь этого слова, – и верите в подобную… мистификацию?

Вот тогда-то я и спохватился, что выдал свою тайну. И огорчился до невозможности, как будто совершил нечто непотребное, недостойное, такое, что нарушит покой храма моего и насторожит стигийцев.

Они ведь умные…

Вецкий явился спустя три дня. Возбужденный до крайности и не скрывающий своего волнения, он ввалился в комнатушку, цыкнул на старуху, что копошилась у стола, накрывая нехитрый ужин. Та, испуганно ойкнув, поспешила убраться в сени, утащив с собой краюху хлеба. Голодная. Перепуганная. Притворяющаяся более больной, чем на самом деле, только ради того, чтоб задержаться еще ненадолго…

– Егор Ильич! – на стол полетела меховая шапка, к ней перчатки, а покрасневшие, распухшие пальцы Вецкого завозились с пуговицами пальто. – Егор Ильич, я много думал о том, что вы рассказывали! И понял – правы! Во всем правы!