Плеть темной богини

Лесина Екатерина

Интересно, что это означает? У человека спина хрустнет – и он умрет?

Или нужно подходить абстрагированно? Бабушка это слово любила, а Зоя Павловна выражалась попроще – с фантазией. У нее и пирожки были – по рецепту, с творогом или там капустой, или без рецепта, с фантазией.

– Ну плеть тут дело десятое, в общем-то, – продолжила Дашка, глядя отчего-то исключительно на Баньшина. – Тут я про другое… у Стефании с Данцелем был ребенок, дочь, Оксана, которая после смерти отца сбежала из дому.

– Куда?

– А я откуда знаю куда?! Это ваша работа была

выяснить, куда она там сбежала! Не нашли! Ей всего-то четырнадцать было, ребенок совсем!

В четырнадцать Юленька очень хотела пойти на дискотеку. В школе устраивали, и Людка, наморщив нос, презрительно фыркала, что все это – детство и глупости, а у самой глаза горели, и говорила только о том, как все плохо и криво… Людка была влюблена и отчаянно не показывала виду. Юленьке было любопытно, но… бабушка запретила.

Нет, она не кричала, она сухо, строго, холодно, позабыв про пахитоску и очередную испачканную пеплом тарелку, говорила о том, что на дискотеках пьют и курят, обжимаются в туалете и ведут себя крайне непристойно. Что на дискотеки путь открыт тем, кто ищет ранней беременности и карты в кожно-венерологическом диспансере. Что после дискотек… В общем, что-то там очень страшное случалось после дискотек.

И странное дело, Зоя Павловна, вечно несогласная, вечно враждующая и отстаивающая собственное мнение, на сей раз бабушку поддержала. На дискотеку Юленьку не пустили, а Людка на следующий день, все так же презрительно, свысока и сквозь зубы, рассказывала, как танцевала с Витькой, целовалась с Малиным, а провожал ее Федотов. Кажется, Юленька тогда очень ей завидовала.

– А Стефания, вместо того чтобы дочь искать, снова замуж вышла, за коллегу Данцеля, некоего Кулькова. Про этого вообще информации нету, кроме того, что родился, учился, работал, женился… умер, – тут Дашка сделала паузу нарочно, интриги ради. Для нее эта история – приключение. – Но еще до смерти их в доме появился ребенок, девочка… А случилось это лет через пять после исчезновения Оксаны.

– То есть, – Илья поскреб подбородок, – думаешь, что она вернулась и…

– Да, вернулась и подкинула незаконнорожденную дочь матери… Ой, Юлька, ты извини, что я так, я не хотела обидеть!

– Ты не обидела, – Юленька ковырнула лопаткой твердую землю в вазоне. Все же вряд ли ему пересадка поможет, но попытаться стоит. – Ты же правду сказала.

Дашка фыркнула, щеки ее полыхнули румянцем, а брови грозно сдвинулись над переносицей.

– К черту правду! И твоя бабка хороша была, и твоя мамаша! Ладно, что вообще не в детдом отдали…

В детдом? К брошенным и ненужным? Юленька вдруг почувствовала, что задыхается. Или скорее уж цепенеет. Наливаются холодной тяжестью руки и ноги, каменеет тело, вместе с сердцем и легкими, которые тянут-тянут воздух, а втянуть не могут. Почти как в сказке про репку, когда тянут-тянут, а не вытянут.

– Юль, с тобой все в порядке? Илья! Илья, ты посмотри, что с ней? Врача надо вызвать!

– Не надо. Все нормально, просто… голова кружится.

И каменеет, и только странно, что она, Юленька окаменевшая, еще разговаривать может. И думать,

пусть даже собственные мысли ей совершенно не по вкусу.

Выходит, ее хотели выкинуть, потому что уже тогда, много-много лет назад, она была не нужна. Или нужна? Бабушка ведь не отправила ее в детдом.

– А Стефания потом, после смерти Кулькова, фамилию сменила на девичью. И ты под ней записана.

Светлякова – лучше, чем Кулькова? Или хуже? Или без разницы? Жалко себя, до слез прямо-таки-жалко, до зудящих глаз и горячей иглы под лопаткой. А еще заорать бы, матом бы, на всех бы за то, что они – другие. Что их не бросали, не забывали и вообще…

– Вообще, дорогая моя, – строго заметила Дашка, протягивая руку, – тебе бы прилечь, отдохнуть и выкинуть из головы все эти глупости. Илья, ну скажи ты ей!

– Скажу. Глупости…

Да, глупости, Павел Ильич в солидном костюме, не скрывающий своего преступного прошлого, – Юленька фыркнула, до того нелепо-пафосной получилась мысль. И девушка Ольга, которая с ним спит. Или он с ней? Или они оба друг с другом? Чушь какая.

Смешная чушь.

– Между прочим, это ты виноват, – сказала Дашка брату, не глядя в его сторону. Она заставила Юленьку подняться. – Если бы ты рассказал мне…

То ничего бы не изменилось. Слова-слова, опять слова, которые только воздух трясут. Нет, правильнее говорить «сотрясают».

– Даш, со мной все в порядке, а ты не закончила рассказывать. Про Кулькова. Про то, что его убили.

– Это был несчастный случай… ну подозрительный, конечно, как по мне, но ты, Юлька, перегибаешь палку! Убили… ну как можно знать, убили или нет?

Как-то можно, знание из ниоткуда, почти голос свыше, верно, в доказательство ее, Юленькиной, ненормальности, которую другие почему-то не замечают. Ах нет, другие, кажется, думают, что Юленька расстроена правдой о родителях… высокопарно звучит, но… а она и расстроена. Удивлена немного. И еще устала.

– Его убили, – твердо заявила Юленька, высвобождая руку из горячих, липких Дашкиных ладоней. – Его убили, потому что… он был очень плохим человеком.

– Ну… не знаю.

Не знает. Ни Дашка, глядящая с откровенной жалостью, ни брат ее, взгляд которого куда более внимателен, ни Баньшин, кажется, уснувший прямо в кресле. А Юленька знает, у нее имя это вызывает страх, и обиду, и желание спрятаться, так, чтобы никто-никто не нашел.

Но она не помнит, совершенно точно, не помнит этого человека! И имя его слышит впервые, так откуда все это?

И почему куклы? Вот привязались, глупые!

– Нет, все это, конечно, безумно интересно, – вяло заметил Баньшин, открывая глаза. – Но только какое отношение имеет к делам сегодняшним?

Вот именно, что никакого!

– А если имеет? – возразила Дашка. – Если прямое и непосредственное? Вот, скажем, что мы знаем о Юлькиной матери? Она ведь не старая еще, она вполне может появиться и…

– И претендовать на наследство, – закончил мысль Илья. – На квартиру. На вещи. На дом. Если, конечно, с Юлей что-нибудь случится… к примеру, если ее убьют.