Плоды манцинеллы
Шрифт:
— Что ты натворил? — медленно произнес он. — Это твоя вина, я чувствую. Что ты натворил, мальчик?
Ламмерт сверлил сына взглядом и возвышался над ним мрачным исполином.
— Я-я-я… — Себастьян сжался перед отцом. — Я ничего не делал.
— Ты врешь мне, — покачивая головой, произнес мужчина. — Не смей мне врать, мальчик, слышишь? Я знаю, что какие-то сосунки из школы тебя достают. Это один из них?
— Я ничего не делал, — слабо простонал Бастиан.
— Это один из них?! — взревел отец. — Говори! Говори, а не то я выбью из тебя правду!
— Д-да. Это Конрад
— Да мне срать, как его зовут! Ты хоть понимаешь, что ты натворил?!
Себастьяну никогда не было так страшно. Ничто не могло сравниться с этим — с ужасным образом отца, готового наброситься на сына. Померкло все: жуткий дом с ржавым забором, школьные обидчики на блестящих велосипедах, огромный пес с окровавленной пастью. Остался только этот момент.
— А потом пришла мать. Она всегда приходила поздно, к вечеру. Но в тот день мама вернулась рано.
Беата вошла в дом, когда Ламмерт орал на сына. Она четко слышала каждое слово мужа и, охваченная страхом, не могла пошевелиться.
— У меня могло быть два нормальных сына! Понимаешь, ты? Два! — отец брызгал слюной и таращил глаза. — Ты забрал себе все лучшее. Ты обокрал брата! Ты, ты во всем виноват…
— Ламмерт! — женщина забежала в комнату и застыла на пороге. Ее губы дрожали, руки тряслись, а по лицу бежали крупные слезы. — Что ты такое говоришь? Как ты можешь?
— Я говорю правду, — брезгливо бросил дирижер. — Чистую, мать ее, истину. У нас могло быть два здоровых мальчика. Но вместе этого — один урод, а другой тупица, который считает себя слишком умным, — он перевел взгляд на Себастьяна. — Ты хоть понимаешь, чем обернется твой поступок? У нас заберут все. Скажи мне, умник, это уложится в твоем курином мозгу?
— Ламмерт! — невероятно громко прокричала мать. — Прекрати! Как ты можешь говорить такое?!
— Заткнись, — утробно прорычал отец. — Закрой свою пасть, шлюха. Чего рот раскрыла? Думаешь, я не знаю, за что тебе платит тот богатей? Сядь в угол и не вякай.
Ламмерт приблизился к Себастьяну. Он был все ближе и ближе — мальчик чувствовал, как от отца разит спиртным, но явней всего Бастиан ощущал собственный страх, сковывающий и обездвиживающий.
— Мать бросилась на него, — Майер заломил руки и уставился в бок. — Она рыдала и просила его остановиться, но Ламмерт уже все решил. Он избил нас. Меня и мать. Выбил ей два зуба и чуть не лишил глаза.
— Боже… — выдохнула Марта.
— А потом он ушел. Забил маму до потери сознания, меня отпинал… И просто ушел. Накинул на плечи свое древнее пальто и исчез. Навсегда. Мы его даже не искали. Врач, что ставил маму на ноги, хотел обратиться в полицию, предлагал помощь. Но мать отказалась. Ушел, и ладно, говорила она. Так лучше. Всем.
Себастьян замолчал, смущенно уставившись в сторону, а Марта Бремер смотрела на него, смотрела на человека, рядом с которым провела шесть непростых лет, и пыталась подавить слезы. Прошлое Майера было мрачным, гораздо темнее того, что она могла себе представить.
— А потом, — Бастиан хотел закончить рассказ. Когда начинаешь изливать душу — остановиться непросто. Особенно, если грязь копилась в мыслях
— Лунная соната? — Майер слабо кивнул. — Помню, ты говорил о ней на интервью.
— Только тогда я не сказал главного. Это была третья часть сонаты, третье действие. Сложное произведение — мать учила его несколько недель. А Жозеф просто сел и…
— Сыграл.
— Сыграл. Гладко и ловко, словно занимался этим всю жизнь. Я бы даже сказал — виртуозно. Мать едва сознание не потеряла, когда он начал.
— Могу представить.
— Нет, — выдохнул Бастиан. — Не можешь. Не можешь, поверь. Говорят, что больных детей любят особенно сильно, но у всего есть предел. Даже у материнской выдержки и терпения. Жозеф был обузой для всех, и мама это знала. Живым мертвецом. Но тогда, в тот самый миг, когда он сел за рояль, мать вновь обрела погибшего сына.
С уходом Ламмерта дела семьи пошли на лад. Иронично, но ревность оказалась обоснованной — Беата продавала щедрому меценату не только свое музыкальное мастерство. С исчезновением мужа пианистки богатей утратил прежнюю скромность.
— Я не виню ее. Никогда не винил — она заботилась о нас так, как могла. К тому же, я был мал и не понимал простых истин, — Майер инстинктивно сжал виски. Головная боль еще не пришла, но близость ее уже ощущалась. Мигрень всегда сопровождала воспоминания, словно тайно хранилась в памяти. — Мама хотела, чтобы отец ушел. Уверен, так и было. Да что скрывать, у меня порой возникало чувство, что весь мир ждал его ухода.
— Мне так жаль, Бастиан.
— А мне нет. Правда. Отец исчез, и все изменилось: у нас стали появляться деньги, в тихом доме зазвучала музыка, постоянный запах алкоголя уходил в прошлое. Покровитель матери замял дело с Нойманном, заплатив семье Конрада приличную сумму. Плюсов явно было больше. Жозеф даже начал говорить. Не сразу, конечно, месяцев через пять, — он горько усмехнулся. — В десять лет он говорил, как годовалый — лишь самые простейшие слова. Но брат быстро учился.
К одиннадцати годам Жозеф Вильгельм Майер освоил речь. Врожденные дефекты мозга не исчезли с уходом отца, но мальчик оживал. Даже приступы кататонии появлялись все реже и реже.
— Но знаешь, он все равно оставался… Жутким. Пугающим. Самым страшным было то, что он все понимал.
— Понимал?
— Жозеф знал, что он другой. Спрашивал у матери, что с ним не так, и требовал честного ответа. Мама штудировала медицинские справочники и покорно пересказывала все, что там находила: названия заболеваний и расстройств, их симптомы и способы…
«Лечения», — хотел сказать Себастьян. Вот только дефекты Жозефа были неизлечимы.
— В общем, она давала ему то, что он просил. Зря или нет — уже неважно. Но я четко помню один момент, — Майер заворожено смотрел в одну точку. Глаза его остекленели. — Когда мама говорила ему про аутизм, про его эффекты и проявления. Она читала список медицинских терминов и поведенческих особенностей, а когда дошла до фразы о сложности поддержания больным зрительного контакта, Жозеф рассмеялся.