Плоскость морали
Шрифт:
— Что ж, любовь не нуждается ни в каких оправданиях, — саркастично согласился Юлиан. — Ну а Павлуша Левашов?
— Павлуша? — задумчиво переспросил Валериан. — Он единственный наследник состояния дядюшки и не привык беспокоиться о деньгах. Но старик Уваров крепок, как дуб, и кто знает, когда он сыграет отходную? Пока же старик требует брака Павлуши со своей внебрачной дочкой Дарьей Шатиловой, ибо не хочет вписывать её в завещание, опасаясь скандала. Левашов же, весьма неглупый молодой человек, предпочитает не спорить с богатым родственником, но женитьба на Дарье, некрасивой толстой девке, от которой вечно
— Харитонов?
— Не пойдёт, — покачал головой Валериан, — он несколько побаивается эмансипированных девиц. И, по слухам, безнадёжно влюблён в среднюю Шевандину, вот и вертится там. В том-то и беда. Их знают все, но ни Деветилевич, ни Левашов, ни Харитонов такое знакомство афишировать не будут. Тем паче — младший Осоргин, если мозги есть, он вообще прикинется, что первый раз в жизни их видит.
— Понимаю. И что же делать?
— Есть одна мысль. Эти нигилистки там нужны — и они там будут.
— Кстати! — откинулся Юлиан в кресле. — Постарайся, чтобы там был и Дибич.
— Зачем? — подлинно изумился Валериан. — Вы встречались?
— Да, и насколько я понял, никакой родственной близости и симпатии между Осоргиными и Дибичем нет. Дибич презирает братьев, они, судя по всему, считают его «кутилой-белоподкладочником», однако это не мешает им пользоваться протекцией своих богатых родственников. Тут другое. Дипломат выдаст вам всё, кроме своих чувств. Если же они проступают, — усмехнулся Юлиан. — Он тоже влюблён в Климентьеву. Влюблённый — это дурак, а если пяток дураков столкнуть лбами — толк будет.
— Циник ты, Жюль, — смерил Валериан брата быстрым взглядом. — Но он там будет, я постараюсь.
Оба некоторое время молчали. Нарушил молчание Юлиан.
— А что по гнили в Датском королевстве — ты что-нибудь узнал?
— Да, Дрентельну сообщил, и фальшивые даты мы расписали. Все агенты предупреждены.
На следующий день Андрей Дибич получил от генерала Ростоцкого приглашение на юбилей, который старик явно решил отметить с размахом, а вечером столкнулся с его превосходительством у почты, где старик внимательно проглядывал газеты, читая, правда, только уголовную хронику и изучая дело Мейснер.
Генерал, шелестя газетной страницей, недоуменно и восторженно покачал головой.
— Удивительно! Судя по всему, ни одного лишнего жеста. Он шёл по следу как борзая, ей-богу, точно нюхом.
Дибич знал, что это нашумевшее в Петербурге дело вёл брат Нальянова, и с живым любопытством спросил:
— А Валериан Витольдович душевно похож на своего брата?
Старик улыбнулся.
— Не знаю, это вам, Андрей Данилович, самому лучше приметить. Молодёжь сегодня не особо любит душу-то раскрывать. Валериан Витольдович очень умны-с, Юлиан Витольдович тем же с юности отличались, а вот душевные нюансы — это не про меня-с.
— Нальяновы ведь, я слышал, рано осиротели? — осторожно и мягко спросил дипломат.
Ростоцкий кивнул,
— Да, и пятнадцати старшему не было, а Валериан — годка на три, почитай, моложе. Такое несчастье.
Тон дипломата стал ещё мягче.
— А что произошло?
— Она по ошибке не ту микстуру выпила. Спасти не смогли.
Сходка заканчивалась.
— Великий принцип «реабилитации плоти» — это попираемое обществом понятие мы оправдываем как выражение закона любви. Закон этот — в равенстве всех, вопреки предрассудкам, порождённых невежеством и разъединяющих людей на сословия и классы! — Мария Тузикова села под аплодисменты публики.
В конце сходки к ней подошёл Лаврентий Гейзенберг, похожий на толстого серого кота, всем своим кошачьим видом показывая, что рассчитывает остаться на ужин. И, невзирая на то, что его не было во время выступлений, нагло просочился в гостиную снимаемой девицами квартирки и угнездился за столом между Марией и Вандой, начав уплетать за обе щеки. Лаврушку никто не принимал всерьёз и подобное поведение не вызвало возмущения.
Однако, к удивлению девиц, Лаврентий, дождавшись, пока народ разойдётся, неожиданно огорошил их новостью. Его дальний родственник, сообщил он, отставной генерал Георгий Ростоцкий, вчера пригласил его на свой юбилей и пикник в Павловске и предложил взять с собой пару друзей.
Ванда и Мари переглянулись. Попасть на генеральский банкет и в Павловск с его дороговизной и немыслимыми ценами? Лаврентий явно не шутил, да и, если оставить в стороне его вечное стремление щипать их за задницы, был надёжен, по крайней мере, долги всегда отдавал и доверенное ему ни разу не выболтал. Гейзенберг ещё раз повторил, что ничуть не шутит, и, чуть покраснев и опустив глаза, добавил, что во избежание слухов и пересудов представит их своими кузинами.
Девицы не возражали и принялись за обсуждение, в какой сак лучше сложить вещи для пикника.
Разговор с Еленой подлинно заинтересовал Дибича. Он понял, что княгиня Белецкая явно знает о смерти матери Нальянова куда больше Ростоцкого. Надежда Белецкая и Лилия Нальянова, видимо, были подругами. Оказывается, там всё же произошло нечто примечательное. Что именно? Белецкая обвинила Юлиана в смерти матери, однако Ростоцкий сказал, что она всего лишь «по ошибке не ту микстуру выпила». Но глупо интересоваться этим у княгини. Надо поднять связи отца и людей, помнящих события пятнадцатилетней давности. И могила… эта странная могила…
Дибич не сразу осознал, почему его так волнует услышанное от Елены. Потом осмыслил. Сейчас как никогда ему требовалось оружие против Юлиана, нужен был факт о Нальянове, который бы выровнял их отношения и его шансы в соперничестве за Климентьеву. И в смерти Лилии Нальяновой — ему именно этот шанс и виделся.
Мысль пришла неожиданно: конечно же, надобно расспросить графиню Клеймихель, которая приходилась ему родней по отцу. Андрей Данилович рассудил здраво: если Надежда Белецкая знает нечто, не делающее чести Юлиану Нальянову — едва ли она единственная, кто это знает. Свидетелями событий пятнадцатилетней давности могли быть многие, а значит, нужно у стариков и поинтересоваться. Старуха Клейнмихель вполне могла бы просветить его.