Плоть и кровь

Каннингем Майкл

— По-моему, тебе хочется, чтобы все мы ушли и оставили тебя, черт подери, в покое, дали поспать.

Зои улыбнулась, купаясь в жару. Вот лицо Вилла, ставшее красивее с тех пор, как он придумал для себя новую личность, устойчивую и надежную, как огород, в котором растят только одну культуру. Вот вызывающая, откровенная некрасивость Кассандры, ее режущий глаз свет.

— Никуда вам уходить не надо, — ответила Зои, зная: что им ни говори, они все равно уйдут, хочется ей или не хочется.

Зои снился сон. Больной, мутный, пронизанный короткими вспышками страха, казалось таящимися в мире, как угри таятся в камнях. Она проснулась, полежала, тихо дыша, ожидая, когда к ней вернется комната, ее неровный

потолок и старая мебель, синее окно, за которым немощно мерцает единственная зимняя звезда. Оказывается, Джамаль заснул рядом с ней. Желание разбудить его она поборола, но тут он проснулся сам, словно услышав ее мысли. Такое случалось время от времени. Зои никак не могла решить, означает ли это, что она хорошая мать или, наоборот, что плохая. Он открыл глаза и смотрел на нее.

— Привет, — сказала она.

Джамаль не ответил. Он так и не расстался с космическим кораблем.

— Все нормально? — спросила Зои. Джамаль кивнул. Она подтянула одеяло, накрыв сына по грудь. Одинокая, бледная, холодная звезда светилась в окне, и Зои погрузилась в полусон, в котором она пряталась вместе с сыном в развалинах, в синей тени одряхлевшего памятника, укрывшись среди отзывающихся гулким эхом мраморных глыб и влажных, спутанных лоз, а кто-то или что-то пыталось найти их. Картина была настолько живой, что Зои приложила палец к губам, предупреждая Джамаля: сиди тихо. Потом сон ушел, и она увидела себя — женщину, лежащую рядом с сыном в комнате, в Нью-Йорке, — и все-таки ощущение, что за ними кто-то охотится, покидать ее не желало. Она шепотом велела Джамалю перебраться в его постель и спать там; в ответ он поднял над головой космический корабль.

— Ведите нас по лучу, — сказал он.

1987

Он зачем-то был нужен матери. Лежал под кроватью, дышал темнотой, а голос матери рассылал его имя по комнатам, на поиски. «Бен? Бен? Бенджамин?» Он съежился внутри своего молчания. Он не был готов показаться ей, сейчас не был. Его окружало гудящее облако давних ошибок, мрачных мыслей, промозглой скудости существования. Матери он требовался во всем его блеске. А он блестеть не мог, сейчас не мог, вот и спрятался, предоставив матери выкликать его имя в комнатах, где ей отвечали только обои, послеполуденный свет да немое женственное достоинство мебели. Он ждал; он услышал, когда она прошла мимо, запах ее духов. Пожалуйста, молча произнес он, и наконец мать вышла и сказала дедушке: — В доме его нет, может, он на пляж ушел.

Правильно, подумал Бен, на пляж, и увидел себя там — позолоченную версию, сильную и счастливую, ничего не боящуюся, сжимающую в пальцах раковину, или ручку фарфоровой чашки, или какой-то другой найденный им маленький подарок. Пока же он ждал здесь, укрывшись в версии более грустной: мальчик под кроватью, не ответивший на призывы матери, — и, прождав минуту, выполз на свет и выглянул поверх подоконника наружу. Вон она, идет к берегу, ищет его, стройная, решительная женщина в светло-розовой юбке, вышагивающая с яростным чувством собственницы: так, точно она — давно пропавшая жена океана, возвращающаяся, дабы предъявить права на все положенные ей почести. Мам, позвал он молча, глядя, как она удаляется, чтобы найти сына, который ей требуется, — не грустного или неправого, но ожидающего ее с подарком в руке.

Когда мать скрылась из виду, он позволил себе забраться на кровать и полежать, ощущая, как его обступает дедушкин дом. Этот дом он любил больше всех других. Дом отбрасывал тень на собственные деревья; все его тайны были новенькими, чистыми. Из окон спальни был виден парк, а из парка — слитная синяя полоска океана, казавшаяся, когда ты стоял посреди парка, чем-то огромным, простым и невообразимо дорогим, помещенным туда, куда его поместили, для того, чтобы оно оттеняло более сложную красоту дома. В доме были окна с синими и красными стеклами. Были люстры, подрагивавшие в драгоценном, бесцветном сверкании, каменный

камин, на котором Бен мог стоять во весь рост, комната, которую он называл Ледовым Дворцом, — с толстыми белыми коврами, цветами из белой ткани и белыми тростниковыми креслами, ожидавшими в студеном молчании, когда кто-нибудь усядется в них и они смогут сыграть свою затаенную музыку, состоящую из ледяных потрескиваний и стонов. Что-то яркое, обещавшее чудеса, переходило с неторопливой уверенностью из комнаты в комнату. Не привидение — для привидений дом был слишком чистым, слишком залитым светом. Но что-то обитало в нем вместе с дедушкой и Магдой: живой нечеловеческий дух, которого Бен представлял себе белым павлином, сказочным, гордым и безмятежным, то величаво поднимающимся по изогнутой лестнице, то входящим из устланного ковром коридора в башенную комнатку третьего этажа, в которой стоял глядевший в парк и в океан телескоп и над которой плескался на крыше американский флаг.

Он лежал на кровати, которую объявил своей, в маленькой комнате, чье окно смотрело сверху на дерево, в комнате, у комода которой были медные ручки в виде грозно глядевших возмущенных орлов. Прошла минута, за ней другая. Наконец он встал, немного попрактиковался перед зеркалом, принимая невинный вид, и пошел искать дедушку.

Дедушка отыскался внизу, на кухне, — раскладывал помидоры по подоконнику. Он был в темно-синей рубашке, широкий, добрый, с мягкими волосами, укрытыми поношенной соломенной шляпой.

— Привет, — сказал Бен и подумал, что голос его звучит правильно, звучит как обычно.

Дедушка обернулся. Он был по-стариковски кроток и великодушен, желания его давно уже притупились.

— Привет, дружище. Тебя мать везде ищет.

— Я все время тут был, — сказал Бен и, быстро подойдя к подоконнику, снял с него помидор, блестящий, тяжелый, с прозрачной кожицей. Вот помидор, а вот запах дедушки, смесь лосьона после бритья и едковатой пряности его тела.

— А она пошла искать тебя на пляж, — сказал дедушка.

Бен взвесил помидор на ладони.

— Бифштекс, — сказал он.

— «Гордость Нью-Джерси», — поправил его дедушка. — Пойдем-ка, заберем ее оттуда. Твой папа приедет за вами с минуты на минуту.

Бен неохотно вернул помидор на место, вышел вслед за дедушкой из кухни. Они направились к океану, дедушка взял его за руку. Бен, семилетний, был, пожалуй, уже великоват для такого жеста, но возражать не стал, напротив, ему хотелось, чтобы дедушка сделал это, потому что он обладал тайным знанием, да и жизнь его была более честной, более благополучной. Держась за руку дедушки, Бен шел с ним по краю парка и чувствовал, как наполняется бодростью, безграничным и беспредметным желанием, сделанным из запаха дедушки, и вспоминал, как у него на ладони лежал помидор, тяжелый, плотный, блестящий, вспоминал неровности его плоти. И ощущал наплыв чистого, покалывающего кожу восторга — от полноты между ног, от вертящегося в голове слова «бифштекс» — и сразу же устыдился. Он был неправ, хоть и не знал точно в чем. Он стал мелким, малодушным, прячущимся, а уже скоро, очень скоро им предстоит встреча с матерью, которая хочет, чтобы сын был другим. Когда они вышли из парка и начали спускаться к пляжу, Бен представил, как забирается внутрь дедушки и управляет им, точно солдат, сидящий в танке, — направляет к женщине в розовой юбке, ждущей от сына совершенства. Вот и она, стоит спиной к океану, озирается по сторонам.

— Эй, Сьюзи, — позвал ее дедушка, — посмотри, кого я нашел.

Мать обернулась, увидела его. Бен никогда не мог точно сказать, как много она знает, как глубоко способен проникать ее взгляд. Он привел лицо в порядок, отпустил руку дедушки. И побежал к ней, словно догоняя себя прежнего, прежнюю свою силу и чистоту. И когда он крикнул:

— Привет, мам! — голос его был уже сильным и слитным, как волна.

— Привет, — сказала она, не рассерженная, не огорченная. Лицо ее, едва она увидела эту бегущую к ней реальность, потемнело от удовольствия.