Плоть и кровь

Каннингем Майкл

— Нисколько, — ответил Кассандра. — Это означает всего лишь, что нам не приходится совместно мучиться каждое Рождество. А теперь расскажите о себе. Вы ведь родом из Нью-Йорка, так?

— Ну, вообще-то родилась я в Нью-Джерси.

— Итальянка, верно? Это видно по глазам, по скулам.

— Мэри Каччио. Родители так и не простили мне мужа-грека.

— Господи, каких только забот люди себе не придумывают. Замуж вышли еще молоденькой, да?

— В семнадцать. Очень хотелось выбраться из дома.

— Это желание мне хорошо понятно, милочка, — сказал Кассандра. — Для меня брак разумным вариантом не был, поэтому я пошла учиться. Получила от Висконсинского университета стипендию и сказала ребятишкам: «Вот так включают стиральную машину, а вот так укладывают в постель маму, если,

конечно, ей понадобится постель. И — сай-онара [9] ».

— Наверное, и мне следовало пойти учиться, — сказала Мэри. — Хотя я об этом не задумывалась, мне казалось, с учебой у меня ничего не получится.

9

Прощай (яп.).

— Ну, я проторчала год в аспирантуре, однако заканчивать ее не стала. Специализировалась по литературе, но, по-видимому, не смогла… скажем так: мне чего-то не хватало. Похоже, мне не хватало духу смириться с мыслью о том, что закончу я как тощий женоподобный мужчина, преподающий литературу девятнадцатого и двадцатого века в каком-то заштатном университете Среднего Запада. Там я скорее всего влюблялась бы то в одного, то в другого студента, а они флиртовали бы со мной ради хороших отметок. В другую эпоху я, наверное, пошла бы и на это, выбор-то у пылкого трансвестита невелик, как, собственно, и у женщины, но времена тогда были такими, какими были, и в один прекрасный день я сунула закладку в книгу, которую читала, в «Крылья голубки», забрала из банка мои триста долларов и перебралась в Нью-Йорк.

— И не жалеете об этом?

— Абсолютно. На самом-то деле мне вовсе не хотелось рассказыватьстудентам об Анне Карениной и мадам Бовари, мне хотелось бытьАнной Карениной и мадам Бовари. И то сказать, если природу посещает каприз наделить вас душой трагической дивы и телом костлявого мужчины, начавшего лысеть в двадцать два года, тут уж…

Мэри сказала:

— А мне, когда я познакомилась с мужем, было шестнадцать лет. С бывшим мужем . Шестнадцать лет.Вы только подумайте.

— Вы были Лолитой. Готова поспорить, вы могли вертеть местными парнями как хотели.

— В общем-то, нет. Думаю, я была довольно хорошенькой, но в то время к шестнадцатилеткам относились как к соплячкам. Не то что сегодня. Константин был моим первым поклонником, вы можете в это поверить?

— Вы вышли замуж за друга детства. Такое случается.

— Я познакомилась с ним на танцах. В нашем приходе устроили танцевальный вечер. Константин был помощником бригадира, а мой брат, Джоуи, работал в его бригаде. Босс моего старшего брата, он казался мне такой важной персоной. Значительным человеком. Ему был двадцать один год. И на те жалкие танцульки в церковном подвале он пришел в красной спортивной куртке.

— Высший шик.

— А я как раз увидела в журнале фотографию парня в такой же куртке. Думаю, сначала я, если правду сказать, влюбилась в куртку. Сначала в куртку, а потом уж в мужчину.

— Да, существует и такая метода.

— Просто мне не терпелось влюбиться. Ждала этого и дождаться не могла. Понимаете, мои родители… ну, в общем, я страшно боялась закончить так же, как они. Мне хотелось чего-то… лучшего. И я думала, что готова ради этого на все.

— Получается, что нас таких уже двое, верно? — сказал Кассандра.

Таким был первый «дамский завтрак», как упрямо именовал их Кассандра. После него Мэри встречалась с Кассандрой каждые четыре-пять недель, всегда в одном и том же ресторанчике. И начала усматривать в этих встречах своего рода вызов, чувствовать, отправляясь на них, легкий трепет, трепет запретного удовольствия. Она говорила себе, что встречается с Кассандрой, чтобы узнавать новости о Зои, и это не было такой уж неправдой, однако по прошествии шести с чем-то месяцев, после пяти «дамских завтраков», вынуждена была признать, что ей нравится и просто встречаться с Кассандрой ради того, чтобы

встречаться с Кассандрой. Беседуя с ним на общие для них темы, Мэри могла говорить все, что приходило ей в голову, и знала при этом: Кассандра никогда не проявит своего превосходства над ней. Уж если на то пошло, так это она ощущала превосходство над Кассандрой, хоть и не любила думать об этом. Ей приходилось бороться в жизни со столькими трудностями, а эти завтраки проходили на удивление легко. Они просто не шли в счет, в них не было ничего такого уж важного. В том, что касалось поддержания разговора, Мэри всегда могла положиться на Кассандру, как когда-то члены ее семьи полагались в этом на саму Мэри. Она никогда не была скучной (понемногу, хоть и не без неловкого чувства, Мэри начала мысленно называть Кассандру «она») и через правильные промежутки времени напоминала Мэри о ее красоте и о том, что, по мнению многих, сомнительному, вообще-то говоря, в пятьдесят пять женщина лишь начинает обретать подлинную загадочность. После одного из таких завтраков Мэри сообразила вдруг, что в некоторых отношениях Кассандра напоминает ей подруг ее юности, живших по соседству с ней девушек-итальянок, с которыми Мэри не виделась уже больше тридцати пяти лет. Кассандре была присуща такая же, как у них, резкая крайность мнений; и, похоже, она находила, подобно им, удовольствие в своих собственных незавидных перспективах. Она была подругой, почтительной и никакой опасности не представлявшей, и Мэри их тайная дружба нравилась. Мэри несла ее с собой, когда отправлялась за покупками в магазины Гарден-Сити или на встречи с членами своего клуба, женщинами неизменно добродушными, учтивыми и не питавшими ни малейшего интереса к итальянке, которая развелась с греком, строящим низкопробные поселки.

На шестой их завтрак Кассандра пришла с Джамалем. Войдя в ресторанчик, Мэри сразу увидела их — Джамаль сидел на телефонном справочнике, положенном на кресло, которое обычно занимала она. Склонившись над столиком, он что-то говорил Кассандре, негромко, но очень напористо, вцепившись смуглыми ладошками в края столика с такой силой, что скатерть пошла морщинами, а солонка накренилась и готова была вот-вот повалиться. Стоявшей в дверях Мэри Кассандра показалась вдруг совершенно незнакомым человеком. Она и Джамаль, напряженно и скрытно беседовавшие о чем-то, выглядели нереальными, гиперболическими — парой уродцев из жалкого бродячего цирка, полного извращенцев, мелких преступлений и безумной хихикающей мудрости. Мэри еще боролась с желанием просто-напросто повернуться и уйти, когда Кассандра заметила ее. А миг спустя и Джамаль увидел Мэри и выпрямился — торопливо, точно пародируя человека, охваченного чувством вины.

— Сюрприз, — сказала Кассандра, когда Мэри подошла, улыбаясь, к столику. — Садик сегодня закрыли, судя по всему, там случилось нечто фатальное с водопроводными трубами. Звонить вам было уже поздно, вот я и привела Джамаля с собой.

— И прекрасно, — ответила Мэри, хотя перспектива просидеть весь завтрак рядом с Джамалем вызывала саму ее удивившее раздражение. Что с ней такое? Это же ее внук.

— Привет, милый, — сказала она Джамалю и наклонилась, чтобы поцеловать его, и он позволил ей это, не выказав никакой к тому расположенности. Временами Джамаль становился замкнутым, молчаливым, непонятным, а ведь всего секунду назад он так охотно болтал с Кассандрой. Мэри очень старалась полюбить этого мальчика, ощутить родственную связь с ним, и иногда у нее получалось, однако гораздо чаще эти чувства просто не давались ей, и она смотрела на Джамаля так, точно он был чужим ребенком, несговорчивым, неласковым и немного скучным. Может быть, думала Мэри, все было бы проще, если бы он хоть немного походил на нее. Если бы не эти лиловатые губы и курчавые волосы.

— Мы тут прохожих отстреливали, — сказала Кассандра. — Пока что набили ровно дюжину.

Мэри отодвинула от соседнего столика кресло, села. Это ребенок, напомнила она себе. И ничем он в своих желаниях от других детей не отличается.

— Так, значит, садик твой закрыли? — весело спросила она у Джамаля.

— Обещают завтра открыть, — ответила Кассандра. — Время от времени в мире случаются бедствия, благодаря которым человек получает целый день свободы.