Плоть
Шрифт:
Он попробовал пошевелить правой рукой, потом ногами. Тоже тщетно.
Тогда он постарался подвигать головой и поморгать глазами. Хоть это ему удалось.
Прошло еще несколько минут.
Он снова попытался подвигать головой и поморгать глазами. Не получилось. Наступил почти полный паралич.
Ни боли, ни удушья он не ощущал.
Внизу, во дворе, возле сахароварни, негры мололи то, что не успели смолоть в июле. Они пели. Отдаленный напев достигал до ушей Барбозы – несколько приглушенно, словно ангельское пение. С потолка свисала
Во рту еще оставался слабый привкус благородного венгерского вина.
В углу под потолком домашние пауки плели свои сети. Барбозе хорошо были видны ловкие движения их длинных, тонких ног, так похожих на пальцы чахоточного.
На лицо ему села муха. Щекотание ее лапок причиняло ему нестерпимые мучения. Он попытался согнать ее, наморщив лоб, но ничего не получилось.
При этом он все видел и понимал. Ясность мысли у него была удивительной.
На память приходили бесчисленные мифы о превращении людей в деревья, скалы и прочее.
Причудливые мечты болезненного воображения древнегреческих поэтов сделались ощутимой реальностью за счет таинственного действия южноамериканского яда.
«Ох! – думал Барбоза.– Жаль, что я не могу никому продиктовать то, то ощущаю, описать вкус постепенной смерти, когда жизнь уходит по капле, словно водица. Кто же я теперь? Интеллект, наделенный чувствами и желаниями, заключенный в безжизненную оболочку, томящийся в неподвижной колоде?.. Ум, совокупность мозговых функций, жив и подает команды, но тело уже не выполняет их, ибо оно мертво. Одной ногой я в бытии, другой – в небытии. Еще несколько минут – и все будет кончено без боли, без мук... Я уже предчувствую буддийскую нирвану, покой небытия...»
–?Мандука! Мандука!
Это был голос отца.
Барбоза опечалился – хотел ответить и не мог.
–?Тереза!
–?Что прикажете, хозяин?
–?Мандуку не видала?
–?Видала, хозяин. У себя в комнате он. Ванну принимал. Только что Педру и Жозе ее выносили.
–?Да что за черт! Не отвечает он... Заснул, что ли?
Полковник вошел в комнату.
Увидев сына голым по пояс, распростертым на кровати, бледным, неподвижным, с открытыми, немигающими глазами, полковник даже подпрыгнул.
–?Мандука! Что с тобой, Мандука?!
Вцепившись в сына, крепко обняв его, полковник принялся отчаянно его трясти.
Вялое, теплое тело Барбозы оставалось податливым, словно не успевший окоченеть труп.
А мозг – активный, ясный, полностью справляющийся со своими функциями,– жил, все понимал, не утратил воли, хотел говорить, ответить отцу, но тело не подчинялось, и все усилия оставались тщетными.
–?Мой сын умер! Мой сын умер! – вскричал полковник, схватился за голову и в отчаянии выбежал из комнаты.
От этих криков как будто случилось чудо.
Парализованная старуха вцепилась в ручки шезлонга, сделала неимоверное усилие, встала, упала на колени и на четвереньках поползла
От поцелуев матери, на которые ответить не мог, Барбоза ощутил незнакомое чувство сыновней нежности – никогда прежде он такого не испытывал.
Мать! Отец!
Почему же он не приложил все свои недюжинные способности к тому, чтобы облегчить страдания этой старой супружеской пары, скрасить им последние годы жизни?!
Разочаровавшись в дружбе, в любви, с семейной жизни, в религии, во всем на свете, даже в самом себе, он, по холодным правилам науки, стал искать смерти, которая погасила бы его последние желания.
Он стал эгоистичным, бессердечным человеком. А ведь были же люди, связывающие его с миром,– это отец и мать. Вот для кого и ради кого он мог бы жить!
Как жестоко мстит природа!
Она бросила его, связанного по рукам и ногам, на произвол женщины-истерички, которая отдалась ему, как отдалась бы любому другому – например, негру, рабу с плантации – не из-за высокой любви, а просто для того, чтобы насытить алчущую плоть...
Насытившись, утолив свою страсть, эта женщина бросила его.
На остывшем пепле его сгоревших убеждений на мгновение вспыхнул огонек любви и даже веры – но тут же потух, и тьма сделалась еще невыносимее.
Ленита искала и нашла гнусного мужчину, который продал ей имя, чтобы покрыть ошибку, и признал ее, обесчещенную и беременную, своей женой...
Беременную... Она беременна, он должен был стать отцом...
И она бежала от него, украла у него ребенка, да еще и насмехалась над ним, излагала в своем циничном послании свои путевые впечатления, написанные с претензией на артистизм! Мало того – она сообщает ему, что сознательно связывает жизнь с каким-то минотавром, и при этом говорит, что его, Барбозы, ребенок будет называть отцом бесчестного, ничтожного человека, презренного плута.
А он умирал из-за любви к этой женщине, из-за того, что она исковеркала ему жизнь, из-за того, что она привязала его к себе узами плоти, из-за того, что без нее ему и жизнь не в жизнь... Трус!
Живым упреком склонилась над ним внушающая одновременно жалость и отвращение фигура несчастной матери, которая обнимала, целовала его, ловила его последние вздохи.
Ах, как ему захотелось жить!
И ведь был еще шанс...
Найдись тут кто-нибудь понимающий в физиологии – он сделал бы Барбозе искусственное дыхание и полностью нейтрализовал бы яд. Тогда смерть отступила бы, и жизнь бы возвратилась. Попадись подобный пациент самому Барбозе – он бы спас его.