Пляшущие тени
Шрифт:
— Самое страшное не это, — сказал Иштван глухо. — Страшно, это когда совсем перестаешь чувствовать боль.
Запахнув пальто, не оборачиваясь, он спустился на тротуар. Пошел прочь по улице.
Я смотрел ему вслед. Старому и жестокому «минусу», который не разучился чувствовать боль.
А ведь я мог сразу открыться ему. Он бы не выдал меня.
Мы с ним поняли друг друга.
Я ворочался на постели, кушетка скрипела подо мной пружинами, одеяло свалилось на пол. Я пребывал на грани сна и яви, и черные тени одолевали меня, плясали по стенам. И роилась ржавая
Меня била нервная дрожь, озноб, я грезил, сознание заполняли размытые образы, застилала пестрая мерцающая пелена бреда.
Я вскочил, судорожно шаря ладонью по стене.
Никита забежал в комнату и закричал: «Помоги мне! Помоги мне, братан! Спрячь меня, за мной гонятся вампиры!»
Я сказал ему: «Вампиров не бывает, ты же сам мне сказал».
Тогда он рассмеялся, стер Никитино лицо, и я увидел морду маньяка с хлопьями пены в уголках рта.
Он спросил: «Зачем ты убил меня? Я хотел подарить этой девочке радость! Радость! Радость! А ты убийца! Убийца! Убийца!»
Тогда я проткнул его насквозь ржавой железной трубой из нашего школьного туалета, и он запричитал ломающимся голосом десятиклассника Штыря: «Пацаны, что это, пацаны, как он сделал это, мне больно, пацаны!»
Он пополз, цепляясь за разбитую кафельную плитку. Но никуда уползти он не смог. В комнату зашли люди в темных куртках и бейсболках, и с хлесткими хлопками расстреляли его в упор из пистолетов с длинными глушителями.
В меня они тоже выстрелили, и я выронил сверток с рукописью, написанной по-французски. Сверток покатился по полу, как шар для боулинга, гулко громыхая по расшатанному паркету. Ударился о стену, развернулся, и из него показалась белозубо ухмыляющаяся загорелая голова Иштвана с безупречной прической.
«Я все видел», сказал он. «Я сообщу о тебе в Контору, и они там с тобой такое сделают, что ты в самом страшном сне представить не мог…». Он стал скалиться и ругаться по-венгерски, и мне пришлось схватить его, я решил выкинуть голову в форточку. Но запор форточки никак не поддавался, а Иштван продолжал ругаться и пытался укусить меня за пальцы. Но я держал его крепко, и только форточка никак не поддавалась, никак не хотел поворачиваться шпингалет, который я толкал ржавой трубой, страшно скрежеща, а ржавчина сыпалась и сыпалась сверху, мне в глаза мелкой бурой крошкой, черной трухой, облаками жадных москитов, которые хотят прогрызть глаза…
Я заорал в голос, вскакивая и сбрасывая одеяло на пол.
Бессильно рухнул на кровать, раскинув руки. Кушетка сдавленно скрипнула.
Я зажмурился, стиснул зубы, застонал от ноющей боли.
Тело ли болит? Или душа, навсегда лишенная человеческого света, человеческого счастья? Тону в черноте, она затягивает меня все глубже и глубже. Как трясина. Чем сильнее дергаешься, тем глубже затягивает.
Я провел ладонями по лицу. Громко выдохнул.
Спать больше не хотелось. Шлепая босыми ногами, я поплелся на кухню. Раскрыл холодильник, щурясь на яркий свет. Вытащил банку энергетика. Поболтал ей, открыл, громко чпокнув кольцом. Стал жадно пить ледяную шипучую жидкость.
Слишком много впечатлений за такой короткий срок, подумал я, устало прислоняясь лбом к прохладному
Никита, «минусы», Иштван, Оксана…
Сколько я ее не видел? Вот пойдем в сентябре в универ, увидимся. А пойду ли я? Зачем мне теперь это — когда передо мной такая бездна возможностей. Черная клубящаяся бездна.
Какое-то безумие. Любовь-морковь, ну надо же. Какая-то злая и яркая искра, которая вспыхивая, обжигает изнутри. Но я не хочу сгорать ради нее. Я не хочу быть ее рабом. Погасить бы эту искру, затоптать. Не хочу превращаться в ее жертву.
Черная тропинка ведет меня в ядовитый туман, в серую хмарь, все дальше и дальше. Но темнота эта никак не согревает, от нее мертвецки холодно. А свет обжигает меня, загоняет обратно, в нору. Без света можно замерзнуть. Стать льдом, стать трупом. И может тогда пройдет боль.
Ведь так всегда, подумал я. Если ты слаб, твоя любовь будет мучительным добровольным рабством. А если силен — твоя любовь будет милостью.
Мне нужно было что-то делать с этим. Иначе я рисковал сойти с ума.
Решение пришло само, окончательно сформировавшись.
На часах было пять утра, но Иштван разрешил мне звонить в любое время. Я набрал его номер.
— Иген, — сказал он. — Я тебя слушаю, Денис.
Будто ждал моего звонка.
Может, и ждал.
— Я хочу поступить к вам на службу, — сказал я. — Конгломерат… Мне кажется, я готов.
4. Конгломерат
На улице было темно и сумрачно, а в офисе горел ядовито-желтый свет. Мне это всегда напоминало школьные годы. Идешь ранним осенним утром, с тяжелым рюкзаком за спиной, и так темно, неуютно, пасмурно. Хочется спать. А уроки такие длинные-длинные. И электрический свет в классе ядовитый, неприятный. А за окном промозглый утренний сумрак.
Отвратительное ощущение.
Может, это всего-навсего хронический недосып…
Здание, где мы квартировали, принадлежало к тому типу советских построек, в которых обычно располагались всякие секретные КБ и НИИ, «почтовые ящики».
Все серьезно: высоченный забор, камеры видеонаблюдения, несколько постов охраны, вход строго по пропускам.
Кабинет, выделенный Особой группе, которой рулил господин Иштван, располагался в конце покрытого ковролином коридора на четвертом этаже. Особая группа была ударным подразделением для исключительных случаев, резервом Конгломерата, и сейчас для нее никакой работы не было. Все остальные службы были заняты поисками Никиты.
Я был зачислен в Особую группу по протекции Иштвана, и числился в ней на птичьих правах. Мое обучение еще только начиналось, но Иштван, воспользовавшись положением, устроил меня в отряд своих нукеров, чтобы держать поблизости и приглядывать. Формальная должность моя на внутреннем сленге именовалась, как «сигнальщик», он же «индикатор». Это были специалисты особого сорта. В отличие от оперативников, «кукловодов», которые могли управлять черной силой напрямую, роль «сигнальщика» сводилась к наблюдению, оповещению, разведке. Ловить отголоски эмоций, вынюхивать следы применения силы. Теоретически, окажись я теперь, как называл это Иштван, «в нестандартной ситуации», мне следовало глядеть в оба и бить в колокол, но запрещалось лезть в свалку и вообще трогать что-либо руками.