Пляска в степи

Богачева Виктория

К моменту, как воевода привел ее в сени, Звенислава Вышатовна начала посматривать на него с потаенной тревогой. Уж больно смурным казался дядька Крут. И по сторонам все взглядом рыскал, словно находились они в окружении врагов.

— Хочу потолковать с тобой про знахарку, — сказал он наконец.

По лицу княгини пробежала тень. Сколько уже всего было говорено-переговорено. Звенислава обреченно кивнула и, тревожась, принялась поправлять пояс поневы.

— Когда она впервые пришла в княжество?

— Несколько зим назад, — княгиня поежилась.

Стоило

только вспомнить о сожженном тереме, который когда-то был ей домом, и на глазах невольно наворачивались слезы. Она поспешно провела ладонью по щекам. Негоже плакать при людях.

— А откуда?

— Никто не ведал. Она никогда не говорила.

Обо всем, что знала, Звенислава рассказала еще в тот первый разговор вечером в горнице. И нынче дядька Крут лишь повторял свои вопросы.

— А родня?

Княгиня пожала плечами.

— Когда она спасла нашего князя, — ее голос дрогнул, — никто особо и не расспрашивал ее ни о чем. Дядька Некрас, — в ее словах звенели слезы, — велел всячески госпожу Зиму привечать. Так и повелось.

Звенислава все-таки расплакалась, и дядька Крут выругал себя последними словами. Вечно он так, сперва делал али говорил, а потом уж думал. Ну, каково ей нынче вспоминать терем да родню, от которой почти никого не осталось?

Княгиня смахнула со щек слезы и блестящими, болотно-зелеными глазами виновато поглядела на воеводу.

— Она порой пела песни на чудном языке, — всхлипнув, добавила Звенислава, изо всех сил борясь со слезами. — Знающие люди говорили, это язык норманнов с Севера.

Она сцепила пальцы в замок и прикусила губу, хмурясь. Потом забормотала что-то себе под нос, словно припоминала. Дядька Крут молча ждал, не перебивая и не торопя. Он жалел стоявшую перед ним княгиню, по зимам схожую с его самой младшей дочкой.

— Одну госпожа Зима пела чаще другой. Очень грустную и тоскливую. Она говорила, что это старинная песня о преданной младшей сестре, которую убили старшие брат с сестрой, — Звенислава подняла на воеводу задумчивый взгляд лишь для того, чтобы беспокойно отпрянуть назад — до того изменилось его лицо.

— Дядька Крут? — она позвала его и накрыла руку своей ладонью. Пальцы у нее были ледяные.

Выглядел же воевода так, словно вот-вот рухнет ей под ноги. Лицо побледнело до синевы, взгляд заметался по сторонам. Но он вскоре отмер и посмотрел на встревоженную, перепуганную княгиню.

— Все ладно, государыня, — сказал хриплым, низким голосом. — Точно ли о том была песня? Не путаешь ты?

— Крут Милонегович, — Звенислава невольно улыбнулась и покачала головой. — Все-то ты мне не веришь. Ничего я не путаю. Песня эта мне в душу запала, до того грустная и тоскливая. Вот я как-то у знахарки и спросила, о чем она поет.

Воевода вдруг вздохнул и покаянно посмотрел на княгиню.

— Ты уж не серчай на меня, что выспрашиваю да выспрашиваю. Но тут такое дело, что никак оплошать нельзя.

— Я не серчаю, дядька Крут, что ты! — она поспешно

всплеснула руками, превратившись на миг в девчонку из далекого степного терема. — Ты это для веча все? Я по утру слышала, что боярин... дородный такой... грозил князю, что, мол, вече соберет. Про княгиню Мальфриду узнать все чает.

Княгиня говорила быстро, глотая слова, и взволнованно глядела на воеводу. Ее пальцы по-прежнему продолжали перебирать завязки на поневе, то скручивая, то разворачивая веревочки на поясе. Она тревожилась и безуспешно пыталась это скрыть.

— Князь велел мне не печалиться понапрасну, — Звенислава тихо вздохнула. — Но коли вскроется на вече, что моя вина... что с княгиней Мальфридой такое стало?

Поначалу воевода опешил. Прежде он о таком и не мыслил! Но ведь и впрямь, что ответит Ярослав, коли спросят у него люди, как знахарка в княжий терем проникла? Кто ей в том подсоблял? Уж в который раз за день дядька Крут был готов схватиться за дурную голову. И как он прозевал! Да и Мстиславич, верно, тоже! «Не печалиться понапрасну» велел. Хорош, что тут скажешь! Тьфу, жена поедом уже всю себя изъела, в глазах тоска лютая да печаль, словно прожила девчонка на белом свете не меньше сотни зим! Трясется вон, губы дрожат! Хоть и храбрится.

Звенислава Вышатовна, истолковав его молчание по своему, поспешно заговорила.

— Я... я не к тому, чтобы солгать людям на вече... То нельзя, конечно. Но ведь спросят с него... кого в терем привел.

И вот тут дядька Крут окончательно уразумел, что ничего-то он в девках и не смыслит. Ведь больше всего боялась княгиня не за себя, а за мужа. О нем тревожилась! Уразумел и посмотрел на нее совсем другим взглядом. И подумал еще, что хорошо бы с Мстиславичем потолковать. Дел у князя, верно, не счесть, особенно нынче. Но уж мог бы найти времечко, чтобы водимую успокоить!

— Твоей вины нет ни в чем, государыня, — твердо сказал воевода, про себя костеря князя на чём свет стоит. — И без тебя бы знахарка добыла торквес, пробралась в терем и совершила задуманное. Коли прав я, то ничего бы ее на этом свете не остановило. Не тревожься о вече. Ярослав со всем управится.

Звенислава Вышатовна обожгла его взглядом темно-зеленых, блестящих от слез глаз и склонила голову чуть вбок, словно испытывала, не верила воеводе до конца. Грустная улыбка коснулась ее губ. Она не особо ему верила.

— Благодарствую, Крут Милонегович, — перестав, наконец, терзать завязки поневы, княгиня провела ладонями по лицу, сбрасывала что-то. — Заговорились мы с тобой что-то. Мне пора уже. Обещалась Желану да Рогнеде...

Звенислава осеклась, не договорив. Содеянное когда-то княжной встало нынче между ней и воеводой высокой стеной. Она-то на сестру зла не держала, хоть теперь уже Рогнеда на нее гневалась... А вот дядька Крут едва ли так быстро забыл причиненную князю обиду.

— Добро, — он лишь кивнул, ничего не сказав и не спросив про Рогнеду. — Помогла ты мне, государыня.