Пляска в степи
Шрифт:
— Не трогал я воеводу, и помыслить о таком не мог! Не я это!
Он замолчал, оборвав себя на полуслове, понимая, как жалко звучит его лепет. Заладил одно, не я да не я! Этим он князя не убедит. А что еще сказать — Горазд не ведал. Как тут оправдаться-то?
— Железо, говоришь, возьмешь? — сощурившись, спросил Ярослав Мстиславич, который слушал отрока не перебивая.
— Возьму, господине, — кивнул Горазд, опустив голову.
— А кровью и Перуном поклянешься?
— Поклянусь, господине.
Над его головой князь обменялся взглядами с воеводой.
— Скажи-ка мне, дядька
— Да сразу, как в крепость мы возвратились! — горячась, воскликнул тот. — Потому и толкую, что некому было о нем проведать, окромя щенка твоего!
— Хватит, — оборвал его князь. — Прям сразу, как с коня спустился, посреди двора?
— Знамо, нет! В сумку я его убрал еще в поле, когда нашел! А после уж сумку в клеть отнес.
Ярослав Мстиславич огладил короткую светлую бороду. Он хмурился, размышляя. История у дядьки Крута и впрямь выходила славной. Токмо и оставалось, что схватить отрока да убить за то, что посягнул на жизнь воеводы.
Но потому и хмурился князь, что чуял нутром: не был мальчишка отравителем. Не был. Припомнил, как зимой Горазд пришел на княжеский двор проситься в дружину. Старшие кмети да и он сам токмо рассмеялись тогда. Щуплый, худющий мальчишка в обносках с чужого плеча с огромными глазищами на скуластом лице. Кому там отроком становиться? Силенок хоть хватит ножичек для ребятишек удержать?
Но Горазд вытащил из поношенных старых ножен добрый меч, а после вытерпел, пока валяли его по снегу и грязи княжьи гридни. У кого-то из десятников дрогнуло сердце, и он вступился за мальчишку, сказал, мол, добрый отрок из него выйдет, коли взять в дружину. Того десятника убили весной, когда ходили они за данью, а Горазд потихоньку обжился на княжьем дворе.
И вот нынче Ярослав смотрел отроку в глаза — когда у того хватало сил поднять голову, и не верил, что мог он замыслить лихое. Уж сколько вымесков повидал за свои зимы Ярослав! Мыслил, может он судить, кто повинен, а кто — нет.
— И больше ты из сумки оберег не доставал?
Дядька Крут насупился, припоминая.
По правде сказать, хоть и оправился он чутка после отравления, а вот былая память к нему не до конца возвратилась. Порой мысли туманились, когда он силился что-то вспомнить, и крепко начинала болеть голова. Вот и нынче. Не мог он поклясться, что не доставал из седельной сумки оберег. И князю солгать тоже не мог.
— Может, и доставал, — буркнул дядька Крут.
Ярослав подавил вздох, пристегнул к воинскому поясу ножны с мечом и кинжалом, которые он снял, намереваясь поупражняться, и велел стоявшим в стороне воеводе и отроку:
— Ступайте за мной.
Они шли на капище Перуна, на котором пару седмиц назад Ярослав проливал свою кровь, благодаря за удачу в битве. Было оно здесь совсем скромным — не чета ладожскому — да небольшим. Они прошли через теремной двор да все городище, провожаемые взглядами многочисленных зевак, прошли стоявшую в отдалении избу знахарки и вышли за частокол. Вдалеке на небольшом холме возвышался деревянный идол, и Ярослав повернул к нему. Позади него тяжело дышал дядька Крут. Столь долгий путь дался ему нелегко. В какой-то момент, когда они поднимались на холм, воевода оступился, запутавшись в ногах,
В ногах у идола с грозным ликом Бога-Громовержца лежал огромный камень с темно-бурыми потеками. Степные ветра и дожди не смогли вымыть с него яркие потеки крови, часто и обильно проливаемой войнами. Пока воевода, согнувшись и упираясь ладонями в колени, пытался отдышаться, Ярослав вытащил из ножен кинжал и протянул его замершему в нерешительности Горазду.
— Клянешься, что не ты воеводу отравил?
— Клянусь, княже, — отозвался отрок и взял из рук князя кинжал.
Он закатал рукав рубахи и прочертил лезвием длинную глубокую полосу на левой руке: от запястья и до локтя. Из раны тотчас хлынула кровь, и Горазд шагнул поближе к идолу Перуна, покрепче сжал кулак и склонился так, чтобы погуще окропить камень.
Князь и воевода молча наблюдали за ним. Коли и хотел дядька Крут сказать что против, но, поразмыслив, промолчал.
— Довольно, — в какой-то момент велел Ярослав, и Горазд послушно шагнул назад, зажал рану свободной рукой.
Коли б соврал он князю, то Бог-Громовержец непременно поразил бы его молнией в тот же миг.
— Больше я про вину Горазда в твоем отравлении слышать не желаю, — Ярослав Мстиславич повернулся к дядьке Круту и посмотрел тому в глаза.
Дернув подбородком, воевода встретил его взгляд и не опустил головы.
— Добро, — выдавил он сквозь зубы и повернулся к мальчишке. — Был я не прав… что творишь, дурень, рану-то зажимай как следует!
В два шага преодолев разделявшее их с отроком расстояние, воевода стиснул того за руку и потянул наверх. Кровь все лилась и лилась из раны, не останавливаясь, и уже окрасилась в темный цвет пыль под ногами Горазда. Дядька Крут надкусил подол собственной рубахи и с громким треском оторвал большой кусок. Привычным, умелым движением скрутил жгут и крепко-накрепко перемотал отроку руку.
— Куда токмо глядел, когда резал, кто ж так делает, — костерил его в то же время воевода. — Жилы все себе вспорол, бестолочь! — воскликнул он, обернувшись к князю.
Горазд облизал пересохшие губы и с трудом заставил себя вслушаться в ругань дядьки Крута. Она доносилась до него словно через плотную, плотную ткань — будто бы издалека, будто стоял воевода на соседнем холме.
— Я допрежь кровью никогда не клялся, — пробормотал он и пошатнулся.
— Бестолочь! — повторил воевода и оторвал от рубахи второй кусок, чтобы перевязать поверх первого. — Как токмо руку себе не оттяпал, ума не приложу!
Ярослав усмехнулся едва заметно. По всему выходило, что Горазд ныне в надежных руках. Но в одном был прав его воевода: отравил его кто-то из своих. А стало быть, завелся в его дружине предатель. Может, и не один. Знать бы еще, кому тот служит…
На обратной дороге к терему они повстречали знахарку. Как раз проходили мимо ее избы, когда госпожа Зима вышла во двор с топориком. Поднеся к глазам раскрытую ладонь и щурясь против солнца, женщина поглядела на них и чему-то довольно улыбнулась. Они остановились ей поклониться, и от цепкого взгляда знахарки не утаились пропитавшиеся кровью повязки на руке Горазда.