Пляски бесов
Шрифт:
Василий, как помнится Польке, тут же вместе с Лукой и священниками поспешил назад в хату Леськи. Как передавал Пилип, которому Лука поведал некоторые подробности произошедшего, вернувшись, Василий поднес крест к Леськиным губам, та плюнула на распятие, и тогда Василий прижег крестом ее рот, отчего тот почернел и почти обуглился. То-то в аду будет меньше работы! Испустила Леська поганый дух. Тогда же хату ее покинули Лука и Варлаам с Ростиславом. Василий остался с Леськой один. На весь день хату ее заволокло туманом, и покрыл он и крышу Полькиного дома, и овраг, и облаком встал над рекой. Полька, собрав дрожащими руками косу наново, закрыла наглухо все окна и двери, но запах от тумана того пробирался сквозь печную трубу. А пахло от него то ли тухлыми яйцами, то ли порченой рыбой. И как оно все началось, так до тех пор, пока не рассеялось, Полька читала псалтырь, стоя на коленях перед иконами.
Отрезал туман тот клочок
Ранним утром, когда туман начал рассеиваться, а Полька так и не сомкнула округлившихся от страха глаз, из Леськиной хаты показался Василий Вороновский. В руках он нес черный чемоданчик. Шел шатаясь, а дойдя до оврага, повалился обессиленно на бок. Откуда ни возьмись, рядом с ним вырос Панас, подхватил Василия под руку, и они пошли по селу, овеваемые апрельским ветерком. Василий Вороновский в то утро так сильно припадал ногой к земле, что казалось – под рясой она заканчивается у колена. И если б кто пригляделся сейчас повнимательней к этим двум, без сомнения заметил бы, что в опущенных плечах Панаса и хромоте Василия таится предзнаменование будущих бед. Ведь идти так могут лишь те, кто первым только что столкнулся с неизбежным, принял груз знания о нем на свои плечи и понес его, пока не тревожа не ведающих о приближающейся катастрофе, продлевая их неведенье, а стало быть, даруя им минуты, часы или дни спокойствия и счастья. Ведь что ни говори, а иной раз счастье можно обрести просто в неведении.
Никто так никогда и не узнал, отпел Василий Леську или так и оставил неприкаянной, не нашедшей во смерти креста, кроме того, что спалил ее рот, заставив умолкнуть на веки вечные. В тот день, когда она отдала душу не Богу, а дьяволу, прародителю бесов, вода в поганой канаве возле ее хаты совсем перестала течь, а ведь прежде все время текла, тихо ворча даже под снегом, даже тогда, когда замолкали самые голосистые и сильные ручьи. Долгое время она еще испускала поганый запах, а потом и вовсе высохла. Сорняк во дворе дорос до самой крыши и скрыл дом. Но это случилось летом, когда Леська уже несколько месяцев как лежала за оградой кладбища, куда ее закопали в землю, отодвинув подальше от праведных покойничков, живших во Христе.
К ноябрю происшествие с воронами не то чтобы забылось, а отодвинулось на дальний план. В стране сделалось неспокойно. Студенты вышли на Майдан во Львове, требуя ассоциации с Европой, которую власть обещала уже два года. Хотели западные украинцы пересекать границы без виз, зарабатывать больше и жить краше – как в Европе. Старики и середняки, может, и махнули б на это рукой, рассудив – как прошла большая часть жизни, пусть так и дальше тянется. Привычка к жизни такой уже имелась, а менять что-то капитально – силы уже не те. Однако даже у стариков забилась кровь в каждой жилке, когда студентики те, так и не покидавшие площади Тараса Шевченко, заговорили о национальной идентичности, о единой и сильной Украине. Кто из стариков не помнил, как боролись их отцы за независимость! И теперь, когда москали после двадцати трех лет свободы от их ига стали ставить молодой Украине палки в колеса, предлагая союз таможенный вместо ассоциации европейской, а власть готова была пойти у них на поводу, даже старики потянулись из дальних сел отстаивать то, чему было двадцать три года.
Пришел новый год. Наступило Рождество. И тут – снова в Волосянке происшествие!
– Лука вмер! – утром седьмого января огласились криком Карпаты. – Лука вмер!
Как умер? От чего? Чудная история вышла с его смертью. Но Волосянке ли, после всего произошедшего, было дивиться и изумляться? Нет, политические события в стране заворачивались в такой вихрь, что не время было дивиться смерти Луки. Однако же история приключилась вот какая.
Как будто бы в окрестных селах хлопцы взяли моду жизни себя лишать. То один руки на себя наложит от несчастной любви, то другой по непонятной причине счеты с жизнью своей молодой сведет. И то правда, не выдумка – кума, вернувшись из Польши, так сокрушалась тому, что упустила событие с воронами, что тут же, вооружившись своим любопытством, наверстала упущенное. Не поленилась она проехаться по означенным селам, где в каждом языки подтверждали – да, было такое, вот буквально на днях хлопец удавился. К одному свидетельству прибавлялось другое, не оставляя сомнений в наличии нехристианских смертей.
Как-то, вернувшись из очередной разоблачительной поездки, заглянула кума с дороги к Олене. А там ее уже ждал Полькин пирог с вареньем и сама Полька.
– Да, – задумчиво отозвалась Олена, выслушав отчет кумы. – Значит, на то
– Когда на то есть воля Божия, можно и в ложке воды утонуть, – назидательно подтвердила кума.
– В ложке-то нельзя, – возразила Полька.
– А вот говорю тебе – можно! – воскликнула кума.
И выходит так, что накаркала она смерть сыну пана Степана – на другой же день болезный этот хлопчик Павло, идя по селу, споткнулся и угодил носом прямиком в лужу, оставленную обильным дождем, да в ней и захлебнулся. Схоронили его. А тут семью новая беда постигла – племянница его по жене Галка, которая третий месяц была уже на сносях, принялась плакать, хотя Степана никогда особенной любовью не жаловала. Плакать начинала она каждый день ровно в одно и то же время – в два часа дня. Плакала Галка с таким рвением и с такой силой, что одно из двух могло выскочить из нее – либо плод, либо сердце.
Маричка, в доме которой теперь проживала Галка на правах невестки, кликнула на помощь Луку – везти Галку в больницу. И вот пока вез Лука Галку, сердце у него и прихватило. Умер Лука от приступа, едва ступил на порог больницы. А Галке больше помощь не потребовалась – успокоилась она вмиг и больше не пролила ни слезинки – ни по Павло, ни по Луке.
Отпраздновали Рождество. Да только было оно не таким веселым, как прежде. Словно Василий и Панас в день Леськиной смерти, пройдя село насквозь, отрезали его от прежней жизни. А события, которые воспоследовали вскоре после Рождества, говорили о том, что жизнь и вправду больше не будет такой, как прежде, – ни в Волосянке, ни во Львове, ни в Киеве, ни во всей стране. Да что там в стране? Повеяло от той незримой ноши, которую уносили в тот день на своих плечах Панас и Василий, бедой на весь мир.
Конец той беде еще не подошел, а потому никто не знает, когда и как закончится она. А главное – где. То ведомо только Господу нашему. Однако уже сейчас можно сказать, что в ближайших событиях нам еще предстоит встретить Богдана.
Послесловие
Была Волосянка селом малым, затерянным в Карпатах. Возьмешь километров пятьдесят от нее вглубь, в сторону, противоположную Львову, и заедешь в места, где редко ступает нога человека, потому как без надобности ему ходить в тех местах. Шумят там сосны, рост которых человеческому глазу можно обмерить только с приличного расстояния. А оттуда – уже кордон, переход на Венгрию. Только с этой стороны в нее никто не ходит. Затерянное местечко это – Волосянка, мало кому известное, но угодно было Богу, чтоб именно из нее вышли люди, принявшие самое активное участие в событиях, которые в жизни молодой Украины можно считать главными, и положившие свою жизнь за то, чтобы была их страна сильной, независимой и неделимой.
Однако вышло так, что именно эти события и стали началом раскола. Но того люди не ведали, и те, которые шли в Киев, спускаясь с Карпат, исполнены были самых лучших побуждений. За что им честь и хвала.
Забурлила к ноябрю две тысячи тринадцатого политическая ситуация в стране. Правители напрочь тогда отказались подписывать ассоциацию с Европой и переметнулись к Москве. Но ассоциация уже прочно была обещана украинцам, и не желали те мириться с обманом. Со львовской площади Тараса Шевченко студенческий протест перекинулся в Киев, на главную площадь страны, которая зовется Майданом. Случилось это ровно через двадцать три года после обретения Украиной долгожданной независимости от Союза. И ровно через двадцать три года после Светланкиной смерти. Два этих события можно считать между собой не связанными и масштабами не совпадающими. Но все же посмеем намекнуть, что именно смерть Светланки стала отправной точкой, из которой не только вышло на свободу все то, чему бы лучше оставаться под спудом, но и пробудилась в одной живой душе любовь, а за любовью пришла готовность пожертвовать своей жизнью. Да, та душа и та жизнь принадлежали Богдану. Не сгинул он в тихом омуте одиночества. Напротив, окреп, восстал и пошел туда, куда тянула его Светланка. В Киев. На Майдан.
Но не только Богдан пробудился. К Киеву текли толпы рассерженных сельчан и горожан из Львовской области, из Яворова, Жовквы и Равы Русской. Киев в те дни вскипал, словно вода, нагретая до предела. Невиданную солидарность проявили украинцы, встав на Майдане плечом к плечу. Неслыханную отвагу показали украинцы, не разойдясь под гнетом резиновых пуль и дубинок. Невероятное упорство явили миру западноукраинские мужики, встав, набычившись, расставив ноги, как делал Панас, чтобы удержать равновесие и не уйти, настоять на своем. Среди них можно было увидеть пана Степана, Тараса – отца Галки, Пилипа, Андрия – мужа Марички, господарского сына Володимира и многих других. А не помри Лука, то и он тоже был бы здесь – среди палаток, революционных огней и костров. Кума и та заявилась на Майдан – раздувая ноздри, бегала от палатки к палатке, подливая революционерам горячий чай, согревающий их.