Пляски теней

Клецко Марина

Родионов пишет, что он из семьи священника, когда-то служившего в нашем деревенском храме. Дай Бог Владимиру Петровичу быть достойным того, кто некогда трудился над преумножением любви в этом крае, а не сеял противное.

И, наконец, самое важное. Просим всех членов городских приходов, имеющих связи в соответствующих структурах, поставить вопрос о вреде пребывания в нашем городе граждан других государств, каковой является Мария Мишина, разрушающая нравственные устои и сеющая раздор между соседями».

Матушка дописала вторую страницу и, отложив в сторону ручку, с наслаждением посмотрела на свой труд. Ровненькие буковки лежали хорошо, ладненько. Мудреные слова удачно

выстроились в правильные фразы. «Экой мудростью Господь меня наградил, что бы вы все без матушки делали, – удовлетворенно подумала она. – Все так четко, правильно. Эко, ты, матушка, умна все же!». Попадья еще раз перечитала письмо и позвала мужа. Отец Петр слушал внимательно, одобрительно кивая после каждой фразы.

– Так, так, – приговаривал он, – все верно, все правильно. Только вот проблема тут одна – Машку вышлют, а она и Игорька с собой прихватит. Ведь и он гражданин другого государства. Что тогда?

– Батюшка, – ласково улыбнулась матушка Нина. – Оставь Игорька на меня. Уж я-то добьюсь, чтобы он от матери ушел. Не по своей воли, так по суду. Что-нибудь придумаем. Может, у нас оставим, может, к Николушке в Москву отправим, но обязательно что-нибудь придумаем! Не погибать же ему с этими… сиротинушке нашему!

– Что ж… Хорошо. Так тому и быть. У меня и в полиции свои люди есть, и в прокуратуре. Вопрос с Игорьком мы решим. А ты, матушка, собирай подписи. Пора с этой историей заканчивать. Пусть люди знают, кто рядом с ними живет.

ГЛАВА 28

ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ ПОПУГАЕВ

Дело пошло. Матушка приложила немало усилий, чтобы эта информация о трагедии в семье священника, как вирус, стремительно распространилась в небольшом провинциальном городке. Нина Петровна была в таком отчаянии, так живо рисовала ужасы последних лет, плакала, просила о помощи, туманно намекала на таинственную батюшкину болезнь, которой Господь укрепляет своих особо приближенных праведников, что отказать ей было невозможно. Правда, многие подписывать донос отказывались: «Погано это! Не хочу мараться… Не мое дело – чужая личная жизнь! Я сама второй раз замужем…». Тем не менее, за неделю попадья собрала тридцать восемь подписей.

История батюшкиной семьи приняла размеры странные и чудовищные. Негодовали пламенные защитники церковных устоев, шушукались продавщицы в магазинах, злословили провинциальные чиновники, обмусоливали скабрезные подробности скандальной истории местные коммерсанты.

Александра, в отличие от Марии, в городе знали. Врач, охотник, образцовый семьянин, и, вместе с тем, известный дамский сердцеед, с таким горячим взглядом, от которого трепетали многие особо чувствительные особы, он был предметом всеобщего обсуждения. «Эк, она его зацепила, – шептались за его спиной. – Седина в голову, бес в ребро… Да, вроде, и не молодуху взял, ей, кажись, лет за сорок уже… И не так чтобы красавица… Видать, через постель привязала мужика к себе. Не иначе! И чего она с ним там такого вытворяет?... Говорят, у нее это пятый брак… Эка! Поднаторела в охмурении мужиков… По слухам, и батюшку зацепить хотела!... Свекра? Попа в рясе?! Не может быть! Свят-свят!... Вот дела-то творятся на белом свете!». Одним словом, история эта, окрашенная еще и церковным налетом, вызвала живейший интерес, город бурлил, и лишь влюбленные, объект этих досужих сплетен, ничего не замечали, покуда сами не столкнулись с письменным обращением разгневанных прихожан.

– Они что, имбецилы? – Маша брезгливо отбросила листок.

– Нет, обычные люди. Подловатые чуток, а так – обычные, – усмехнувшись, ответил Александр.

– Как же это

так? – Маша была явно растеряна. – Большинство этих людей я в глаза не видела. А те, кого знаю, не могли так поступить. Яковлев, местный фотограф, … он же такой мягкий, интеллигентный, простодушный… печи в методическом центре, где я работала, топить мне помогал… Славка – сосед деревенский, на Крещение всегда прорубь выпиливал, на чай погреться ко мне приходил…Улыбчивый, вежливый. А Желудков, глава сельской администрации, вообще лучшего приятеля разыгрывал, сельский храм вместе со мной к Рождеству и к Пасхе украшал… Как они заставили себя уговорить? Убедили себя, что донося на меня, требуя моей высылки из страны, они совершают праведное дело? Свою подлость прикрывают христианскими идеалами? Тридцать восемь человек… Ничего не понимаю.

– Что тут понимать? Борьба за чужую нравственность!

– Мне вот интересно, эти апологеты чужой нравственности действительно считают, что делают праведное дело? Или хоть где-нибудь внутри, в глубине души – ведь осталось там хоть что-нибудь – понимают, что совершают мерзость! Это как в замочную скважину потихоньку подглядывать, а потом на базарной площади публично рассказывать о том, что видели, смакуя детали! Ничего не понимаю! Они же взрослые люди, на вид приличные.

– Да, на вид люди приличные…

– Саша, ну как ты не понимаешь, это же тридцать седьмой год! Доносить, сплетничать, обмусоливать скабрезные подробности чужой жизни – это борьба за нравственность? Нет, что не говори, а советская идеология неискоренима. Молодец, товарищ Сталин! Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!». Кто не с нами, тот против нас! Говорю тебе – имбецилы!

– Не горячись! – улыбнулся Александр. Это плата за право находиться в общинной тусовке. Те самые тридцать серебряников. Не забывай, приход у отца Петра популярный, модный. Толстосумы его любят. Да и местные чиновники ему благоволят. Это связи, протекции… Деньги, в конце концов. Городок у нас маленький, но модель та же, что и везде. А ты чужая. Пожертвовать тобой – раз плюнуть. И совесть здесь ни при чем. Особенно, когда ее нет.

– Эта форма провинциальной ксенофобии? Этакое проявление животного инстинкта? Пометим свою территорию, защитимся о чужаков! Враг не дремлет! Ату его, ату! На плаху! На костер! … Безумие какое-то!

– Брось ты, Машка! Мы всколыхнули болотную жижу. Ты чего ожидала? Тут большинство живут по принципу шито-крыто. Блудить потихоньку – это можно… Слаб человек, многое ему простить можно, если тайком… По дворам на четвереньках и – прыг в чужую постель! А завтра на исповедь – слаб, батюшка, грех одолел! И все путем! Взгляд горит, ни дать ни взять праведник, святостью весь светиться. Тут и чужими пороками заняться самое время. Свой-то прикрыт до поры до времени. И нам бы все простили, если бы мы не так открыто, демонстративно поступили.

– Общественное мнение превыше всего! Того гляди, изгоями социальными нас сделают. Велик Лев Толстой, нечего сказать. Только я не Анна Каренина и ради мнения трех десятков подлецов под поезд не брошусь.

Александр засмеялся, взял донос, перечитал его и опять бросил на стол. Листки бумаги веером раскрылись, постыдно обнажив неровные столбики разномастных подписей.

– Если серьезно, то тут все гораздо проще и гнуснее в то же время. Во-первых, всего тридцать восемь подписей. Ваш деревенский приход не менее двухсот человек. А подписались только тридцать восемь. В своей массе люди оказались гораздо лучше, чем твои родственники рассчитывали. На одного подлеца выходит четверо порядочных людей. А ты говоришь, советская идеология неискоренима. Семьдесят лет советской дрессировки с героями типа Павлика Морозова не прошли даром лишь для этих тридцати восьми, да и у них есть свои мотивы. У каждого свой личный мотив.