Пляж острых ощущений
Шрифт:
Мы не стали капризничать, мы накинулись на картошку, будто три дня не ели. Пена в прозрачных кружках неумолимо таяла, оседала, мы молча жевали, а в углу, на маленькой сцене вовсе не бормотал рояль — там маялся сонный скрипач, и то ли скрипка дремала у него на плече, то ли он на скрипке, но вместе они вздыхали, тихо постанывали, похрапывали и видели сны.
— Вот это свадьба так свадьба, — вздохнул я, когда последний кусок мяса исчез в недрах моего организма. — Да и первая брачная ночь ничего! Хорошо, что мы вместе живем уже год.
— Слушай, а вот это убийство, оно…
— Ты
— Оно какое-то странное.
— Просто отлично, что мы оказались в этом подвальчике, просто отлично, что здесь совсем нет народа, и что…
— Ты когда-нибудь слышал, чтобы убийцы нумеровали жертвы?
— Мне так нравится, что ты сидишь напротив меня!
— Зачем приличному мужику покупать у бродяги пиджак?
— Мне так нравятся твои руки, твоя маленькая соблазнительная грудь…
— И зачем ему было переться в твоем пиджаке на пляж? Купаться?!
— Мне нравятся твои коленки, твой затылок, ты знаешь, что нет ничего сексуальнее твоего затылка, особенно если ты лежишь лицом к стенке?
— Может, орудует секта?..
— Мне нравятся твои очки, особенно, когда ты снимаешь их, щуришься, дышишь на них, протираешь, опять водружаешь на нос и…
— Или маньяк?!
— И подхватываешь мизинцем.
— Скорее всего, у мужика на пляже была назначена какая-то важная встреча.
— Мне нравятся твои ключицы, твои уши, твои ногти, твои пятки, — я все ждал, когда Элка меня услышит, но она тоже умела уходить «в отключку», когда я произносил длинные, лиричные речи.
— Слушай, а может, тот алкаш этому трупу какой-нибудь родственник?! — вдруг осенило Беду. — И он вовсе не продавал твой пиджак, а просто дал поносить?
— Я слышал, что бабы бывают трех видов — стервы, суки и дуры! — не пробившись к ее сознанию, я попробовал обратиться к подсознанию.
— Слушай, нужно попытаться найти того пьяни… Что?!! Ты назвал меня сукой?!
Скрипач перестал играть. Его заинтересовал назревавший скандал и он замер со смычком, занесенным над скрипкой.
— Нет, дорогая, я хотел только сказать, что открыл новый тип женщины под названием Беда! — Я сказал это громко, чтобы услышал скрипач и его любопытная скрипка. Смычок наконец опустился на струны, став щипать их гораздо бодрее, чем до моего громогласно объявленного «открытия». — В сущности, я только хотел признаться, что очень люблю тебя, несмотря на то, что…
— Нужно обязательно попытаться найти того алкаша.
— На то, что ты абсолютно несносна.
— Нужно найти его, пока не появился труп номер два!
Я залпом выпил холодное пиво.
— Черт тебя побери! — очень тихо сказал я Беде. — За каким хреном ты снова, опять, как прежде и как обычно пытаешься засунуть свой нос в уголовное дело?! Здесь не Сибирск! Твоя криминальная газетенка осталась за тысячи километров! Ты отдыхающая! Жена, блин, новоиспеченная! Дед кучу денег отвалил загсу, чтобы нас зарегистрировали в этом городе в такие короткие сроки! И потом, ты же, вроде, куда-то там устроилась на работу?! А?! Куда? В издательство! Кем? Пиар-менеджером! Вот и пиарь себе все, что под руку попадется! Пиарь, а не суй свой нос, свои локти, ключицы и пятки,
Скрипка заглохла — куда ей было против семейного скандала.
Примчался официант с огромным прозрачным кувшином, заполненным чем-то белым.
— Желание клиента для нас закон! — с улыбкой провозгласил он. — Хозяин нашего заведения, как казах — казаху, скотовод — скотоводу…
Элка захохотала. Она так хохотала, что слезы брызнули у нее из глаз и ей пришлось стащить с носа очки.
— Ну, ты попал! Пей! — приказала она. — Пей! Не обижай скотоводов.
— Маэстро, музыку! — крикнул я скрипачу. — Желательно вальс Мендельсона.
Скрипач пожал плечиком и — скрипка ему подчинилась, и смычок не подвел, извлекая из струн зубодробильные звуки избитого вальса.
Я встал, набрал в легкие воздуха и одним махом выпил кислое молоко. Это оказался отличный кумыс — свежий, будто и правда только что из кишлака.
— Браво, — сказала Элка. — Теперь могу смело сказать, что это лучший день в моей жизни!
Я плыл по морю на надувном матрасе. Солнце пялилось на меня сверху своим единственным жарким глазом и почему-то совсем не слепило. Я подмигнул ему, но оно осталось величественно-равнодушным и безучастным. Берег был далеко, берега совсем не было видно, но это совсем не пугало меня. Я был счастлив своим одиночеством, своей отрезанностью от мира, своей ничтожностью и беззащитностью перед могучей стихией.
Матрас, кажется, слегка спустил воздух, но это тоже почему-то не пугало меня. Мне было хорошо, тихо, спокойно.
Умиротворение мое вдруг нарушила легкая тряска. Море при этом оставалось совершенно спокойным, матрас, хоть и спущенный, лежал на воде неподвижно, но меня сотрясал легкий тремор где-то в районе плеча. Он категорически не годился для моего ощущения счастья от одиночества, поэтому я решил изменить положение на матрасе и перекатиться на живот. Но руки не двигались, в ногах не оказалось сил, а тряска только усилилась. Я хотел заорать, но голоса не было. Я в ужасе уставился на безоблачное небо; вот она, расплата за счастье — полный паралич, немота и трясучка. «Хорошо, что еще не ослеп», — подумалось мне. Оранжевый солнечный диск вдруг подмигнул мне очкастым глазом Беды и ее же голосом заорал:
— Бизя, вставай! Вставай, черт тебя побери! Посмотри, что про нас написали! Да продери ты шары!
Я открыл глаза и увидел перед собой Элку в шортах и топике, состоявшем из одних только лямок. Элка трясла меня за плечо, трясла сильно и, вероятно, очень давно, потому что успела раскраснеться и даже вспотеть.
У нее было злое лицо, злые руки, и даже коленки какие-то остервенелые.
— Вставай! Читай! — тыкала она мне в нос какой-то газетой. — Ублюдки! Уроды! Писаки хреновы!
— Элка, — пробормотал я, блаженно улыбаясь в полусне, — Элка, я так скучал по тебе на драном матрасе! Это только казалось, что мне хорошо в одиночестве. На самом деле мне было страшно, одиноко, мокро, и со мной приключилась трясучка.