Пляжная музыка
Шрифт:
— Да. Я сам не казался себе умным. Даже тогда. Недостаточно умным, чтобы уйти с дороги.
— Уйти с дороги? Что это значит?
— Я не знал, что все, что делаешь, опасно. Все, даже самый незначительный поступок, может привести к катастрофе.
— Разве у нас были какие-то предзнаменования, тайные знаки? Чайные листы, по которым мы что-нибудь прочли бы, если б были настороже?
— Ты и не должна видеть эти знаки. Они невидимы, не имеют запаха, не оставляют следов. Ты даже не чувствуешь их, пока вдруг не окажешься на коленях, рыдая под их непереносимой тяжестью, — ответил
Я провел ее по переулку мимо траттории и химчистки с запотевшими окнами. Из траттории доносился запах чеснока и жареной свинины.
— В этой траттории я еще ни разу не обедал. Должно быть, новая.
— Замечательно, — сказала Ледар. — Как мы умело перевели разговор от всех этих ужасов к еде.
— Ледар, я научился не думать о Южной Каролине. Особенно о моментах, которые вызывают боль. Например, о Шайле. Надеюсь, ты понимаешь. Если нет, прости, но я не нуждаюсь в твоем разрешении, о чем я могу думать, а о чем — нет. Так же как и тебе нет нужды спрашивать у меня разрешения, о чем писать, и, черт возьми, ты, Ледар, не написала ни словечка о том, что случилось с нами, богами и богинями твоего детства.
— Ох, Джек, сколько лет я не слышала, как староста нашего класса произносит речь, — улыбнулась Ледар.
— Да ты, засранка, сама меня и вынудила.
— Забавно, Джек. Южная Каролина всегда была для меня запретной темой. Я ни разу о ней не написала, ни слова, ни намека, и даже не помышляла об этом, пока в прошлом месяце Майк не пригласил меня в Нью-Йорке на ланч. Мои родители живут в постоянном страхе, что я раскрою дворцовые тайны, которые навеки опозорят наше имя.
— У твоей семьи нет секретов, Ледар, — сказал я. — А только глупые ошибки.
— Тебя не удивляет, что Кэйперс баллотируется в губернаторы?
— Кэйперс баллотируется в губернаторы?! — громко рассмеялся я. — Это было неизбежно. Помнишь, как он говорил об этом еще в первом и во втором классах? Поверить не могу, что уже в семилетнем возрасте человек может быть таким амбициозным и целеустремленным.
— А я вот верю. Может, ты забыл, Джек, но я вышла за него замуж и родила от него двух детей, — с горечью в голосе произнесла Ледар.
— Ты знаешь, что я думаю о твоем бывшем, — сказал я. — Давай не будем об этом.
— Зато ты не знаешь, что думаю о нем я, — заметила она. — По крайней мере, не сейчас. Ты можешь поверить, что он кандидат от республиканской партии?
— Республиканской? — искренно удивился я. — В Южной Каролине я скорее решился бы на операцию по перемене пола, чем стал бы выступать кандидатом от республиканцев. Даже Кэйперс должен был бы устыдиться. Нет, только не Кэйперс. В его консервативном театре абсурда нет места стыду.
— Мой сын и дочь — его горячие поклонники. — Она замолчала. Похоже, переводила дыхание. — Меня они так не любят, как отца. Он мерзавец, но обаятельный мерзавец. Если поставить его рядом с хамелеоном, то Кэйперс изменит цвет быстрее.
— Когда думаю обо всех этих людях, меня одолевает чувство вины. Я виню себя за то, что ненавижу Кэйперса, хотя и знаю, что у меня есть на то законное право.
— А у меня вот нет ни капли вины за то, что ненавижу его, — заявила Ледар.
Мы остановились,
— Как-то раз ты пытался объяснить мне свое отношение к католицизму, говорил что-то о чувстве вины, но я ни слова не поняла. То, что ты католик, было для меня еще одной странностью семьи Макколл.
— Вина для меня — определяющее слово, — сказал я. — Центральная тема жизни. Церковь вложила в меня сознание чистой вины. Возвела храм в нежном сердце ребенка. Замостила виной полы. И статуи святых вырезаны из крупных блоков все той же вины.
— Ты теперь взрослый, Джек. Покончи с этим. Теперь-то ты уже понял, как все это глупо и нелепо.
— Согласен с тобой на все сто. Но тебя воспитали в англиканской вере, а ее адепты чувствуют себя виновными, только если позабыли накормить своих поло-пони или не пополнили запас их еды.
— Я не об этом говорю. Ты всегда вел себя так, словно твоя вина была чем-то реальным, чем-то осязаемым. Джек, тебе нужно освободиться от этого.
Мы молча пошли дальше, забираясь в сердце Венеции. Поглядывая мельком на Ледар, я находил, что красота ее по-прежнему застенчива и сдержанна. Она была прелестна, но привлекательность ее казалась скорее миссией, нежели даром. Ледар всегда неохотно исполняла обязанности, которые налагает на женщин красота.
Я до сих пор помню, как однажды наблюдал за Ледар, когда она каталась на водных лыжах по реке Уотерфорд в желтом бикини, купленном ей матерью в Чарлстоне. На нее всегда было любо-дорого смотреть, когда она неслась за быстроходным катером, выделывая сложные фигуры. Но в тот день, казалось, все мужчины города облепили берега реки, словно стая ворон провода, любуясь мягкими скульптурными выпуклостями и изгибами, совсем недавно появившимися на ее тонкой девической фигурке. Она созрела внезапно и расцвела так пышно, что стала предметом разговора в раздевалках бассейна и у стоек баров. Она обнаружила, что быть красивой — уже и так тяжелое испытание, а быть сексуальной — просто непереносимо. Поскольку ничто не удручало ее больше, чем непрошеное внимание мужчин, она спрятала желтое бикини в тот же ящик, где хранились ее детские летние платья.
Я внимательно посмотрел на ее лицо, на эти прекрасные тонкие черты.
— Ты обещал прокатить меня на гондоле, — сменила тему Ледар, когда мы пошли обратно к Большому каналу.
— Мы рядом с Джино. Самым красивым гондольером.
— Он охотится за хорошенькими американочками?
— Ты обречена, детка, — подмигнул я ей.
Мы шли по таким узким улицам, что, казалось, здесь трудно дышать, мы втягивали запах жарившегося на оливковом масле лука и слушали таинственные голоса, разносящиеся над каналом. Мы проходили мимо домов, из ярко освещенных окон которых доносилось пение канареек, вдыхали аромат жареной печенки, слушали, как бьется вода о темные резные борта гондол, как орут озабоченные коты. Ледар задержалась у магазина масок: из витрины на нас в немом ужасе смотрели гротескные, почти что человеческие, безглазые лица. Потом пошли дальше, прислушиваясь к звону церковных колоколов, к крикам ссорившихся детей, воркованию голубей на крышах и к звуку собственных шагов.