Пляжная музыка
Шрифт:
— А по-твоему? — спросила она. — Кто я, по-твоему?
— Не знаю, Ли, — признался я, когда мы уже шли к реке по оживленным улицам Трастевере [50] . — Я далек от религии. Меня воспитали как католика, но церковь сделала мне больно, она нанесла мне жестокую рану и заставила бояться мира. Впрочем, она всегда внушала мне трепет. Твоя мама была еврейкой и гордилась этим. Ей хотелось бы, чтобы тебя воспитали как еврейку, потому-то я и послал тебя в школу при синагоге.
50
Трастевере —
— А что хочешь ты? Кем я должна быть?
— Чего хочу я, не так важно. Ты можешь выбирать сама. Я хотел бы, чтобы ты познакомилась с обеими религиями и обе отвергла.
— Они что, молятся разным богам? — спросила Ли.
— Нет, детка. Это один и тот же парень. Послушай, я знаю, что в будущем мне придется за это заплатить. Ты вырастешь, не имея религиозных корней, а когда тебе исполнится восемнадцать, обреешь голову, наденешь наряд кришнаитов и, играя на тамбурине, станешь распевать на хинди в аэропорту Атланты.
— Я просто хочу знать, еврейка я или католичка.
— Выбирай сама, дорогая, — улыбнулся я, нежно сжав ей руку.
— Марта говорит, что я еврейка.
— Если хочешь быть ею, будь. Мне это даже понравится. Ничто так не обозлит мою семью, как это.
— А какая она, Южная Каролина? — поменяла тему Ли.
— Ужасная. Безобразная и вгоняющая в тоску. Там постоянно дурной запах, по земле ползают гремучие змеи. По местным законам все дети с рождения и до восемнадцати лет считаются рабами. Штат не разрешает продавать в своих пределах ни мороженое, ни конфеты и требует, чтобы все дети каждый день съедали по пять фунтов брюссельской капусты.
— Терпеть не могу брюссельскую капусту.
— Это еще цветочки. Котят и щенят топят, как только они появляются на свет. И все такое. Тебе не захочется туда ехать. Можешь мне поверить.
— А тетя Марта сказала, что там очень красиво и она хочет, чтобы я навестила ее следующим летом. Ты мне разрешишь?
Я промолчал.
— Какое мороженое будешь? — спросил я, когда мы вошли в бар рядом с пьяццей Трилуса. — Лимонное или земляничное?
— Земляничное, — улыбнулась Ли. — Но ты не ответил на мой вопрос.
— Ты хочешь есть по пять фунтов брюссельской капусты в день и быть проданной в рабство?
— Ты нарочно говоришь это, лишь бы я не спрашивала тебя о маме.
Мы молча ели мороженое. Я взял себе ореховое, которое напоминало мне о дыме, льде и темноте. Сегодня Ли остановилась на земляничном. Каждый раз она решала для себя, какое мороженое брать: лимонное или земляничное, таким образом она пыталась упорядочить свою жизнь, компенсируя тем самым отсутствие матери.
На мосту Систо мы остановились и стали смотреть на Тибр, воды которого начинали бурлить у порогов вблизи острова Тиберин. На берегу реки стояли с удочками два пожилых рыбака, но я твердо знал, что у меня просто физически не хватит смелости попробовать рыбу, выловленную в этих грязных водах. Даже при самом мягком освещении
— Я знаю все о маме, — начала Ли, облизывая мороженое.
— Если Марта сказала хоть слово…
— Она не говорила, — мгновенно отреагировала Ли. — Я давно это знаю.
— Как ты узнала? — спросил я, стараясь смотреть не на нее, а на рыбаков.
— Слышала, как Мария говорила с консьержем. Они не знали, что я рядом.
— Что они сказали?
— Что мама убила себя, бросившись с моста, — ответила Ли.
Услышав эту фразу из уст моей красивой, очень серьезной дочери, сердце мое неожиданно сжалось. Она попыталась произнести эти слова так, словно в них не было ничего особенного, однако они болью отозвались в моей душе, вновь показав всю чудовищность поступка Шайлы. В этот момент я понял, что, обращаясь с дочерью как с равной, я лишил ее возможности быть ребенком. Хуже того, позволил Ли охранять меня, украл у доброй, чуткой девочки то, что моя собственная мать редко мне дарила. Взвалил на ее плечи свое неизбывное горе и обратил ее детство в обязанность по отношению к себе.
— Мария сказала, что моя мама горит в аду. Вот что ждет людей, которые себя убивают.
— Нет. — Я присел рядом с ней, притянув к себе. Я хотел посмотреть, плачет ли она, но не видел ничего из-за собственных слез. — Ли, твоя мама была самой милой, самой чудесной женщиной, какую я когда-либо знал. Никакой Бог не обидит такого порядочного и хорошего человека. Никакой Бог и слова не скажет женщине, которая так сильно страдала. Если такой Бог существует, то я плюю на этого Бога. Понимаешь?
— Нет, — сказала она.
— У твоей мамы случались периоды сильной печали, — прошептал я. — Она чувствовала их приближение и предупреждала меня, что уйдет ненадолго, но обязательно вернется. Были и врачи, и больницы. Ей давали лекарства, делали, что могли, и она всегда возвращалась. За исключением последнего раза.
— Должно быть, она была очень грустной, папа! — воскликнула Ли, уже не сдерживая слез.
— Да.
— А ты не мог ей помочь?
— Ли, я пытался. Уж можешь мне поверить.
— А вдруг это из-за меня? А вдруг она стала несчастной после моего рождения? — спросила Ли.
Я снова прижал ее к себе, дав ей выплакаться, и, только когда рыдания немножко утихли, снова заговорил:
— Еще ни одна мать так не любила своего ребенка, как твоя — тебя. Каждый раз, когда она смотрела на тебя, ее глаза наполнялись любовью. Она не могла надышаться на тебя, была готова вечно кормить тебя грудью. Шайла все в тебе любила.
— Тогда почему, папочка? Почему?
— Не знаю, дорогая. Но попытаюсь объяснить тебе все, как сам понимаю. Обещаю. Если, конечно, ты уберешь трубочку с земляничным мороженым с моей шеи.
Мы оба рассмеялись, утерли друг другу слезы салфеткой, которая прилагалась к мороженому. Я опустился на одно колено, и Ли вытерла мороженое с моей рубашки и шеи. Мимо прошли две миниатюрные монахини, и одна из них бросила на нас удивленный взгляд, но, встретившись со мной глазами, застенчиво потупилась.