Плюс

Макэлрой Джозеф

Все это происходило без его участия. Хотя были они им. Поступило касание. Сообщение, словно игла медсестры. Точка силы растеклась по нему, становясь экраном. Экран и плоскость тогда развернулись у расщелины, вот только Имп Плюс и не видел, как. Поскольку мимо теней прядей, вялых или натягивающихся в уголках его глаз, он мог выглядывать наружу сквозь расщелину, как и прежде, смотреть на переборки капсулы и мерцание своего роста. Но где бы ни была плоскость или поле, через которое однажды сила растеклась, она заставила его — или заставила его хотеть — водить глазами из стороны в сторону и обратно.

Что заставляло его хотеть иметь глаза, чтоб с этим справляться.

Или хотеть думать, что они у него есть. Поскольку он знал, что их не было.

Не глаза, как те, что он утратил, похожие на глаза другого цвета той женщины, чей запах он чувствовал на калифорнийском берегу.

Или видел, любил и хотел. Хоть и не чуял, или не знал, что чует, пока здесь сейчас натянутый или вялый сквозь сахара, скользящие из камеры в вену.

Не камеры и вены глаз. Хотя и сахара. Молочные. Молочные сахара.

Он уже куда-то почти попал.

И вдвойне. Поскольку он принес обратно и мгновенно вернулся на миг к ней, ту заднюю часть мозга, сквозь которую прошла кормовая ножка каверномера воли: часть, которой спящее поблизости Слабое Эхо могло дать имя, и где тонкие складки мышц — мышцы вот как это называется — должны ожидать и хотеть пока пройдут размашистые движения или двигательные нервы, ищущие себя. Не кольца клеток, мышцами смыкающие концы радужной оболочки глаза через брешь зрачка калифорнийской женщины в его памяти, или в той, что, как он думал, была его. Наоборот, других мышц, которых он не мог найти, но мог хотеть, лишь не мог дождаться.

Ему почти удалось увидеть мысль. Которая тем временем, подобно постоянной карте его, за ним же наблюдала, как ему думалось, а не он за ней.

Затем касание миновало, и он увидел, что оно не похоже на иглу медсестры, от которой он перестал ее видеть. Он оглядывался, ища Слабое Эхо. Но обнаружил все ночные города мозга, словно его здесь не было. И он выглянул мимо короткого, серо-яркого блеска на губе расщелины, которая, как он думал, была мембраной, начинающейся перепончатой выпуклостью, на какой он сосредоточился, хоть и ощущал также повсюду. На неведомом расстоянии висел твердый изгиб сумеречной, синекрапчатой жемчужины. Он знал, что однажды видел на Земле, но видел настолько мельком, что не смог разглядеть сквозь переборку — а окно не было в эту сторону. За губой расщелины были крылья, шеи, спицы, органы, выходы или входы: которые могли и не быть ими вовсе, хотя в одном он был уверен — они ушли из мозга.

Но они сделали мозг тем, что ему нечем в себе было видеть: сделали мозг отличным от того, из чего они вышли. Карта того, как вернуться, изменилась.

Капсула потемнела. Центр, возможно, изменил позицию. Над грядками хлореллы и внутри них ощущение света постоянно отступало и было там. Внешний свет, который не был Солнцем, но может оказаться далекой млечностью звезд и, возможно, называвший себя Луной, сам по себе мог сдвинуться.

Удаленные части были там, но они были им больше, чем он мог их видеть. Однако он видел то, что видел. Изгиб свернулся внутрь еще сильнее. Поскольку в тонком свете себя изгибу хотелось присоединиться к близлежащей конечности или двигаться дальше и развернуться к мозгу.

Огоньки удаленных мембран были под мембранами. Каждый свет — слой длины, и дальше удерживающий Солнце, которого здесь теперь не было.

Расщелина, к которой, по ощущению Имп Плюса, его притянуло, сократилась, как только свернулась отдаленная конечность. Но оба остановились. У Имп Плюса была медлительность в отдаленных конечностях. Или он ощущал немногое из того, что там происходило.

Он был наедине с собой. Он думал, что это внутри. Слабое Эхо было близко и внутри, не где-то среди отдаленных плазм. Слабое Эхо спало. При свете. Спало, освещаемое перчаткой усиков, оставленной рукой ушедшего Солнца. Спали ли крылья? Какой свет тревожил их мембраны? Свет, который они излучали сами. Без глаз Слабое Эхо не тревожил свет. Здесь внутри мозга — или того, что было мозгом, из которого что бы ни выросло, свет, накопленный от Солнечного дня, был больше чем светом.

И все же свет помог Имп Плюсу это увидеть. Эти потоки.

В золотой тени над каждым бледно-красным потоком он видел — но не раньше чем, ему следовало захотеть — целую галактику красок. Именно их он увидел, когда впервые припомнил глаза женщины. Золотая тень была и снизу. Золотая тень была тем, что показывало другие цвета в бледно-красном. Он не мог определить, чуял ли он сладкий поток или припоминал его; он видел внутри внизу и впереди островков и железы. Видел то, что, насколько он знал, должно быть другого размера — щупальца, не только тлеющее из долей подковы, которые он и передняя перекладина считали его разломанным обонянием, но также отбрасывающие к этим затененным золотым розовым потокам движения как передачи.

Волны.

Которые, как он видел, делали то, что было вовсе не потоком, а множеством отдельных тел радужного красного, которые были даже больше потоком сквозь теневые провалы золота между. И каждое тело сейчас поворачивалось, но в меньшем размере и изогнутое, как единая мышца, сама по себе обрезанная до невесомого пространства, пока со сладким жжением, что не причиняло боли Имп Плюсу, каждое тело, принимающее волны, не стало двумя телами более густого, но бледного оттенка, но вскоре их оказалось трудно видеть, и они вернулись, как другие тела того разбавленного красного.

Свет накопился. Но там было больше и больше.

И словно бы он услышал Землю до того, как Земля сказала, он услышал: КАП КОМ ИМП ПЛЮСУ КАП КОМ ИМП ПЛЮСУ ВАМ ТАМ ДОСТАТОЧНО ХОЛОДНО ИМП ПЛЮС?

Вновь пришло касание. То был спазм, укол сухости в его язык, и с ним — нужда перевести глаза, которых у него не было, из стороны в сторону и обратно, и так далее. И он перевел.

Но затем Имп Плюс устремил свой взгляд на тела и их поток, и на радужный диапазон, укрывший поверхность, как тень золота, и ему удалось остановить быстрое движение глаз, вызванное касанием. Но тел было так много, что его внимание вновь привлекла губа расщелины. Однако не только телами и неприятной силой, уколом принудившей его к движениям, каких, он знал, он не мог сделать сам, и не медленными словами Слабого Эха (которые Имп Плюс придержал для себя) СПАТЬ, СПАТЬ, ЛЕГКИЙ СОН ПРЕДШЕСТВУЕТ ГЛУБОКОМУ СНУ. ХОЛОД НАСТАНЕТ С ЦИКЛОМ ТЕМНОТЫ. Нет, губа расщелины вновь привлекла его внимание желанием иметь если не те глаза, что он утратил, то руку.

Хотя и не ту руку, на которую он смотрел — в последний раз, последний взгляд, поскольку та рука была утрачена на Земле. Нет, другую руку, о которой он мог лишь думать в долгий миг, когда шприц медсестры вошел ему в предплечье у сгиба, разогнутого, чтобы его принять, и он отвернулся от точки к ладони с ее пергаментным глянцем перекрестий и пальцев, загибающихся крупнее и крупнее, чем дальше они утопали за пределы. И он пытался удержать глаза, но не мог.

Но сейчас не было таких глаз. И он мог оттолкнуть колющее касание тем, что хотел этого. Или взглянув вниз на пуговичный блеск серого у губы его расщелины в префронтальной коре.