Плывуны. Книга первая.Кто ты, Эрна?

Гуревич Рахиль

– Тём! Спишь?
– спросил папа.

– Неа, - папе я старался врать меньше, чем маме. Да и надоело притворяться.
– Вы бы хоть балкон прикрыли. Холодно.

– Прости, брат, - папа поднялся и прикрыл балконную дверь.
– Ты что этой тёте Марине поперёк дороги встал?

– Ага, - я спрятался под плед с головой.

– И чего? Смеялся над ней?

– Не. Сыночка её оземь хрякнул.

– Я так и думал. Ну всё, пацан, ты попал, - я выглянул из-под пледа со слабой надеждой, что папа хохмит.

Но папа был абсолютно серьёзен и даже напуган.

Тут чашками и ложечками зазвенел поднос. Я замер. Вошла мама и сказала:

– Я мороженое ещё нам принесла.

– Валяй.

Забулькал из заварочного

чайника чай, и папа стал рассказывать. Мама перебила:

– Подробно рассказывай. Иначе я не пойму.

– Наташ! Ещё раз перебьёшь, пойдёшь спать, - сказал папа, вроде отшучиваясь. Но я-то знал, что никто сейчас не пойдёт спать.

Глава десятая. То чувство, когда папа -- Пэпс

Глава десятая

То чувство, когда папа - Пэпс

– То, что меня Пэпсом звали, ты знаешь.
– медленно начал папа.

Я боялся пошевелиться. Была ночь. Балконная дверь оставалась чуть прикрытой. С улицы слышался далёкий звук шоссе. Если бы не этот звук, я наверное выскочил и стал бы умолять папу ничего не рассказывать. Я тогда ничего не мог толком объяснить, но я чувствовал, что детство, моё спокойное счастливое детство, уплывает, проскальзывает между пальцами, летит как футбольный мяч мимо. Мимо ворот, мимо моих ног, мимо меня вообще. Я понял, что я уже совсем не тот. И возврата обратно нет. После того, что произошло, после того, что увидел сегодня на хоккейной коробке, точнее НЕ увидел, и теперь... Марина училась с ним. Почему он зовёт её Эрна?

– Как Пэпс? Щеголь же!

– Э-ээ, нет. Щеголь это у нас Артём. Я же был Пэпс. От Павла производное.

– Странное производное.

– Нормально. Но это неважно. Короче Марина Гаврилова с первого же класса выделялась.

– Дылда?

– Как ты догадалась?

Я осторожно повернулся, а то у меня бок затёк, но мама продолжала разговор. Неужели она думает, я сплю?

– Не знаю как... Догадалась. Предположила.

Я не видел маминого лица, но я видел теперь вполне сносно папино. Оно светилось, может быть оно светилось в приглушённом свете бра, может быть... А может быть оно светилось от воспоминаний. И мне стало спокойнее.

– Да. Она была выше всех девочек. Но выделялась она не этим.

– Училась хорошо?

– Всё ты знаешь.

– Да что тут знать, Павел, как ещё в школе можно выделиться?

– Ещё она выделялась поведением.

– Примерным конечно же?

– Не угадала. Плохим поведением. Она была своенравна, на уроках скучала, на переменах носилась в «колдунчики», и дралась.

– Все маленькие так.

– Из парней многие. Из девочек далеко не все.

– Но ничего ж обыкновенного?

– Она выводила учителей из себя. Её приняли в пионеры в последнюю очередь.

– Но тебя-то вообще не приняли?

– Меня, да. Меня на следующий год. Но я-то был прогульщик. Она же не прогуливала, она умела дружить. В общем, компанейская была. Да что там была... Она и сейчас компанейская.

– Ну а дальше что? Как она стала этой самой Эрмой?

– Эрной. Эр-на. А вот как. У неё вдруг объявились родственники за границей.

– Наверное было событие городского масштаба?

Меня стал напрягать этот допрос. Я откинул плед, сел на диване и сказал:

– Мама! Дай папе рассказать нормально!

– Павлуша! Мы все тебя слушаем!
– захохотала мама.

Ночью как-то зловещё услышался мне этот хохот.

Папа продолжил:

– Ну конечно она стала популярной. Дело в том, что в седьмом классе, её из пионеров выгнали.

– За что? Из-за родственников?

– Наташа! Тёма тебя попросил. Помолчи. Я путаться начинаю. В общем так, Тёма. Специально для тупых и смеёмся после слова «лопата», не раньше!
– и папа погрозил маме пальцем.
– В общем так.
– повторил он, не решаясь, видно, вступить в прошлое, вздохнул и начал: - В

седьмом классе уважающий себя хулиган пионерский галстук не носил. А точнее носил в кармане школьных брюк. Из школьного пиджака уважающий себя хулиган делал жилетку. Рукава просто выпарывались. Хэви-метал!
– И папа сделал пальцами две «козы».
– В то время мы ещё не стояли на учёте в детской комнате милиции, но нас регулярно вызывали по субботам в кабинет директора на совет по профилактике правонарушений. Там сидела участковая милиционерша по фамилии Дворникова, учителя и кучка пенсионеров-ветеранов. Они занимались «воспитанием». То есть прорабатывали нас. Доставалось всем. За одежду особенно. Надо было прийти в пионерской форме, причём рубашка должна была быть синяя, а не белая, в седьмом классе старшие пионеры ходили в синих рубашках. Но в основном приходили одетые кто во что горазд, все хотели выпендриться и чтобы члены комиссии побесились. Такой, что ли, вызов. Ах, раз вы меня вызываете, так я вам покажу, ещё пожалеете. И вот однажды в холле, где все «нарушители дисциплины» ожидали своей очереди на «казнь», я столкнулся с Мариной Гавриловой.

– А тебя за что?
– у меня, если честно, был шок.

– Газировку на уроке истории пила из пенала.

Я вообще обомлел. Мы в одном классе, а я и не знал об этом!

– Ты, Щегольков, почаще на уроках появляйся.

– Нет. Марин! Ты расскажи!

Я не могу сказать, что у меня до этой встречи были с Мариной какие-то приятельские отношения. Скорее настороженные. В детстве мы с ней дрались, и даже в кровь. Она не умела драться. Но, если её кто-то задевал. приставал, напрашивался, она не пугалась. Помню, как в четвёртом классе она собирала цветы на пустыре. И наша компашка к ней пристала. Её избил Скворцов. Царство ему небесное, он давно спился и недавно умер. Я не посмел её защитить. Скворцов бил, она пыталась ему ответить, а мы, остальные, стояли и смотрели. Только один пацан мямлил, что не надо, бить. Я молчал. Когда она всё-таки ушла, рыдая, с пустыря, тот поцан собрал эти синие цветы, брошенные ей, а мы все начали над ним смеяться. Перед смертью Скворцов рассказал, что был очень зол на Марину. Когда она была в первом классе, он за ней, что называется приударил, даже подарил ей заговорённый каштан. Потом она ему разонравилась. Но сам факт, что он приглашал её к себе домой и что-то дарил, и развлекал болтологией, его выводил из себя. Когда он её увидел на пустыре, то и налетел на неё. Он говорил, что в нём закипела жуткая злость. Ему показалось, что она вроде в какой-то дымке. Был конец августа. Мошка у нас только в июне, а тут вот это облако, которое ему померещилось, его добило окончательно... Это вот было номер раз необычность, которую я узнал не так давно.

А тогда мы сидели с Маринкой...
– папа кашлянул, - с Мариной на шикарных креслах. В холле на первом этаже стояли столики, а рядом с ними шикарные мягкие кресла. За нами, у окон, стояла «оранжерея»: цветы в горшках. Ну там разные листики мохнатые, не разбираюсь я в цветах - папа кашлянул и посмотрел на маму, я на маму не хотел смотреть: в конце концов, ничего такого, папа просто вспоминает своё детство и, ясно, как белый день, первую любовь.

– Я был с мамой, с твоей бабушкой, - надо было приходить с родителями на этот чёртов совет. Но многие приходили одни, а я - с мамой. Но мама ходила неподалёку, по коридору, чтобы никто не подумал, что она моя мама, хотя все по-моему знали.

На Марине был пиджак, даже не пиджак, не знаю как это у девчонок называлось. Что-то такое голубое летучее, на пуговицах.

– Тогда «летучая мышь» была в моде, - подсказала мама.

– Наверное. Такие плечи ещё широкие и штаны-«бананы». А у неё они были необычные, какие-то прорези, кармашки, в общем, тяжело мне описать, не знаю, как описывать. Хотя помню всё. Я её заметил, благодаря прикиду. Мы разговорились. Она рассказывала, что произошло на уроке. Я рассказывал, как мы трясли прохожих на улицах.