Пнин
Шрифт:
– Естественно, я жду, что я получу наконец постоянное место, – довольно хитро заметил Пнин. – Я теперь девять лет ассистент. Годы бегут. Скоро я буду заслуженный ассистент в отставке. Почему вы молчите, Гаген?
– Ты помещаешь меня в очень неловкое положение, Тимофей. Я надеялся, что ты не будешь поднимать именно этот вопрос.
– Я не поднимаю этот вопрос. Я говорю, что я только ожидаю – о, пусть не в следующем году, но, скажем, подавая вас какой-нибудь пример, на сотую годовщину Освобождения Рабов – Уэйндел меня сделает адъюнктом.
– Ну, видишь ли, дорогой мой друг, я должен рассказать тебе один печальный секрет. Это еще не официально, и ты должен обещать никому не упоминать про это.
– Клянусь, –
– Ты не можешь не иметь знание, – продолжал Гаген, – с каким любовным старанием я создал наше замечательное отделение. Я тоже больше не молодой. Ты сказал, Тимофей, что ты проводил здесь уже девять лет. Но я отдавал себя все этому университету уже двадцать девять лет! Мое скромное все себя. Как мой друг доктор Крафт писал мне однажды: ты, Герман Гаген, один сделал больше для Германии в Америке, чем все наши миссии сделали в Германии для Америки. И что теперь случается? Я взлелеял этого Фальтернфельса, этого дракона, на своей груди, а он теперь занимал собой ключевые позиции. Я щажу тебя от всех подробностей этой интриги!
– Да, – сказал со вздохом Пнин, – интрига ужасна, ужасна. Но, с другой стороны, честный труд всегда докажет свои преимущества. Мы с тобой будем читать на будущий год замечательные новые курсы, которые я уже давно замышлял. О Тирании. О Сапоге. О Николае Первом. О всех предтечах современной жестокости. Когда мы говорим о несправедливости, Гаген, мы забываем об армянской резне, о пытках, которые изобрел Тибет, о колонизаторах в Африке… История человека – это история боли!
Гаген наклонился к своему другу и похлопал его по шишковатому колену.
– Ты замечательный романтик, Тимофей, и при более счастливых обстоятельствах… Однако я могу рассказать тебе, что в весеннем семестре мы действительно собираемся создать нечто необычное. Мы собираемся поставить Драматическую программу – сцены от Коцебу до Гауптмана. Я вижу в этом некий апофеоз… Но не будем забегать вперед. Я тоже есть романтик, Тимофей, и потому я не могу работать с такими людьми, как Бодо, хотя этого хотят от меня попечители. Крафт в Сиборде уходит в отставку, и мне было сделано предложение, чтоб я его заменил начиная со следующей осени.
– Мои поздравления, – тепло сказал Пнин.
– Спасибо, мой друг. Это действительно очень хорошее и видное положение. Я буду применять к более широкому научному и административному полю тот бесценный опыт, который я здесь приобрел. Конечно, поскольку я знаю, что Бодо не будет тебя продолжать на немецком отделении, мой первый шаг был предложить тебе ехать со мной, но они говорят, что у них в Сиборде достаточно славистов и без тебя. Тогда я поговорил с Блоренджем, но французское отделение здесь тоже заполнено. Это не так удачно, потому что Уэйндел находит слишком обременительно в финансах, чтобы платить тебе за два или три русских урока, которые перестали привлекать студентов. Политические течения в Америке, как мы все знаем, не поощряют интерес русских вещей. С другой стороны, тебе будет доставлять радость узнавать, что английское отделение приглашает одного из самых блестящих твоих соотечественников, это действительно увлекательный лектор – я его слушал однажды; я думаю, он есть твой старый друг.
Пнин прочистил горло и спросил:
– Этим обозначается, что они меня увольняют?
– Ну, не воспринимай это так тяжело, Тимофей. Я уверен, что твой старый друг…
– Кто старый друг? – осведомился Пнин, сузив глаза.
Гаген назвал имя увлекательного лектора.
Наклонившись вперед, упершись локтями в колени, то сжимая, то разжимая при этом кисти рук, Пнин сказал:
– Да, я знаю его тридцать лет или больше. Мы друзья, но одно совершенно определенно. Я никогда не буду у него работать.
– Ну, я думаю, на этом ты должен идти засыпать. Вероятно, какое-нибудь
– Значит, они меня вышибали, – сказал Пнин, сжимая пальцы рук и без конца кивая головой.
– Да, мы с тобой в одной беде, в одной беде, – сказал жизнерадостный Гаген и встал. Было уже очень поздно.
40
не так ли? (нем.).
– Теперь я иду, – сказал Гаген, который хоть и был меньшим приверженцем глаголов настоящего времени, чем Пнин, но тоже отдавал им предпочтение. – Это был замечательный вечер, и я никогда не позволял бы себе портить веселья, если бы наш общий друг не информировал меня о твоих оптимистических планах. Доброй ночи. Да, между прочим… Естественно, ты полностью получишь твое жалованье за осенний семестр, а потом мы посмотрим, что еще можно будет тебе доставать в весеннем семестре, особенно если ты согласишься снимать некоторые глупые канцелярские обязанности с моих старых бедных плеч, а также если ты будешь участвовать энергически в Драматической программе, в Новом Зале. Я думаю, тебе даже следовало бы играть какую-нибудь драматическую роль под руководством моей дочери: это отвлекало бы тебя от грустных мыслей. А сейчас сразу иди в постель и усыпляй себя какойнибудь хорошенькой страшной историей.
На крыльце он сжал безответную руку Пнина с силой, которой хватило бы на двоих. Потом взмахнул своей тростью и весело зашагал вниз по деревянным ступенькам.
Занавешенная дверь хлопнула за его спиной.
"Der arme Kerl [41] , – пробурчал себе под нос добросердечный Гаген, шагая к дому. – Во всяком случае, я позолотил ему дер пилюль".
13
Пнин собрал с буфета и со стола грязную посуду, ложки, ножи и вилки и снес их в кухонную раковину. Оставшуюся еду он сунул в яркий арктический свет холодильника. Ветчина и язык исчезли, как, впрочем, и маленькие сосиски; однако винегрет не пользовался успехом, а также остались на завтра икра и пирожки с мясом, чтобы подкрепиться раз или два. "Бум-бум-бум", – сказал буфет, когда Пнин проходил мимо него. Он оглядел гостиную и начал уборку. В красивой чаше блистала последняя капля пнинского пунша. Джоун придавила в своем блюдечке измазанный помадой окурок; Кэти не оставила от себя никаких следов и снесла все стаканы в кухню. Миссис Тэйер оставила на своей тарелке, рядом с кусочком нуги, книжечку симпатичных разноцветных спичек. Мистер Тэйер, скрутив полдюжины бумажных салфеток, придал им какие-то причудливые очертания; Гаген загасил грязную сигару в нетронутом блюде виноградных гроздей.
41
Бедный малый, бедняга (нем.).
Перейдя на кухню, Пнин изготовился к мытью посуды. Он снял шелковую куртку, галстук и зубные протезы. Чтобы не испачкать грудь сорочки и брюки от смокинга, он надел пестрый субреточный фартук. Соскреб с тарелок в коричневый бумажный пакет всякие лакомые объедки, чтоб отдать их при случае запаршивевшей белой собачонке с розовыми пятнами на спине, которая прибегала иногда в послеобеденное время – нет смысла в том, чтобы она лишалась своих собачьих радостей по причине человеческого несчастья.