По дорогам сказки
Шрифт:
Поросёнок ничего не сказал в ответ. Но с этих пор он затаил против Ослика злобу и решил отомстить ему за эти слова. Он не любил, когда ему указывали на его ошибки.
Прошло несколько дней, и Поросёнок сказал Ослику:
— Сегодня я гулял по саду и заметил у изгороди дуплистое дерево, а в дупле — чудеснейший золотистый овёс. Не знаю, как он туда попал. Может быть, овёс просыпали, когда проносили мешки. Я хотел было полакомиться, но, даже стоя на задних ногах, едва-едва достал несколько зёрнышек. Вот
Ослику было очень приятно услышать, что Поросёнок хоть в чём-нибудь да признаёт его превосходство. Он так привык к несправедливости, что нисколько бы не удивился, если бы оказалось, что Поросёнок считает себя выше него не только происхождением, но и ростом.
— Понятно, доберусь, — сказал Ослик с полным сознанием своего достоинства.
И вечером, когда братья Волы ушли на водопой, Ослик сорвался с привязи и помчался в сад. Подумать только, овёс! Не часто ему приходилось лакомиться овсом.
Он подбежал к дереву, увидел дупло и, не теряя понапрасну драгоценного времени, жадно вытянул свои толстые губы и засунул в дупло морду чуть ли не до самых глаз.
Ох, что тут случилось! Он едва не ослеп и не оглох. Над самыми его ушами что-то загудело, и жгучая боль опалила морду. В дупле было полным-полно шершней, жёлтых, полосатых шершней величиной с мизинец. А Ослик не раз слыхал, что достаточно семи шершней, чтобы насмерть замучить осла.
Два или три шершня уже успели вонзить своё жало в шелковистую морду Ослика. Бедняга катался в пыли и тёр морду о свои передние ноги.
Младшая дочурка фермера увидела это и со всех ног кинулась к матери.
— Мама, мама, — кричала она, — наш осёл сошёл с ума!
А Ослик, обезумев от боли, носился взад и вперёд по двору, потом бросился к хлеву, где жил Поросёнок, и, осыпая обманщика проклятьями, заимствованными у древних египтян, у греков и римлян, у немцев, индейцев, татар, камчадалов, эскимосов, готтентотов и патагонцев, с размаху ударил в дверь копытом и вышиб одну доску.
Поросёнок забился в самый дальний угол своего жилья. Он дрожал от страха, но всё-таки был рад, что его злая затея так славно удалась.
— Вот, видишь, — говорил он похрюкивая, — вот видишь, как плохо быть обжорой! Теперь и у тебя распух нос. Но у меня-то он раздулся оттого, что в него продели драгоценные серебряные серёжки, а у тебя из-за чего? Только из-за твоей глупости и жадности!
Ослик выл от боли:
— И ты ещё смеешь называть меня обжорой! Тебе-то хорошо говорить — ты даже не знаешь, что такое голод!.. Ах ты, свиное отродье! Лентяй! Грязное рыло!.. Дай только до тебя добраться — и я превращу тебя в лепёшку моими подковами!
Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут из дому выбежал дядюшка Франсуа.
— Шершни! — закричал он. — Проклятые шершни! Что
И так как дядюшка Франсуа тоже прекрасно знал, что семь шершней могут погубить осла (а рабочий осёл, как известно, стоит недёшево), то он впервые пожалел Ослика и велел смочить ему морду винным уксусом.
Поросёнок был изумлён и возмущён свыше всякой меры.
Но так как Ослик чуть не искалечил Розового Поросёнка и вдобавок сломал дверь, то после леченья он получил на закуску недурную порцию палочных ударов.
Поросёнок был очень доволен и говорил, похрюкивая:
— Существует всё-таки человеческая и божеская справедливость, которая всегда охраняет интересы свиней.
Один только Сквозняк пожалел Ослика. Он потихоньку проник к нему в стойло, чтобы освежить и погладить его морду, которая распухла и сделалась чуть ли не больше, чем у гиппопотама.
Прошла весна, наступило лето — знойное лето, какое обычно бывает в Пиренеях, когда ручьи напрягают все силы, чтобы не пересохнуть до последней капли.
Полевые работы были в самом разгаре. Бедному Ослику приходилось трудиться с утра до ночи. И чем больше он работал, тем больше худел. А чем больше худел Ослик, тем жирнее становился Поросёнок.
Дело в том, что Поросёнок продолжал бездельничать, а жрал за пятерых. Жрал и привередничал. Если похлёбка, бывало, хоть немножко простынет или загустеет, Поросёнок наотрез отказывался от еды.
Однажды на ферме произошёл настоящий скандал. Поросёнок отказался от кушанья из отрубей, картофеля и свёклы, сваренного как следует, на медленном огне, не слишком горячего и не слишком холодного.
Маринетта совсем растерялась; она ничего не понимала и позвала дядюшку Франсуа, который явился, опираясь на Суковатую Палку.
«Вот это хорошо, — подумал Ослик, — теперь наконец достанется и Поросёнку! Пришёл, видно, и его черёд познакомиться с Палкой».
И, злорадно поглядывая на Поросёнка, он фиолетовым языком облизывал губы.
Маринетта ласкала Розового Поросёнка, гладила ему живот, чесала за ушами, но Розовый Поросёнок не соизволил даже хрюкнуть в ответ. Он стоял неподвижно возле своего котла, разобиженный, надутый, задрав кверху рыло.
— Ну, стало быть, он болен, если не ест, — сказал дядюшка Франсуа.
И Маринетта повторила:
— Стало быть, болен.
«Болен! Болен! — возмущался Ослик. — Как бы не так! Попробуйте-ка хорошенько полечить его Суковатой Палкой — и он у вас живо поправится».
— А ведь похлёбка превкусная и сварена как следует, — уверяла Маринетта.
— Посмотрим, посмотрим, — проворчал дядюшка Франсуа и опустил палец в котел.
— Да, — пробормотал он, — варево и на самом деле не слишком горячее и не слишком холодное. А вот посмотрим, каково оно на вкус.