"По дороге в Рай..." ...или Беглые заметки о жизни и творчестве Константина Кинчева...
Шрифт:
– Как он, что он?
– Да сумасшедший дом у меня, – ответил Андрей. – Он то поет, то плачет. Может быть, приедешь?
Я приехала под вечер. У Андрея, как всегда, толокся какой-то народ. Костя лежал на диване вверх лицом с закрытыми глазами. Казалось, он спит. Но он не спал. Когда открыл глаза, то выглядел очень спокойным. Увидел меня, улыбнулся. И снова:
– Ты прости, ладно?..
Мы проговорили до середины ночи. О всякой всячине. И о Саше, конечно.
На следующий день приехал Дима Ревякин.
Потом были похороны.
После того как стало известно о гибели Саши, Костя звонил Тупикину в управление культуры.
Просил помочь "выбить" место на Северном кладбище – одном из лучших в Ленинграде. Тупикин помог. Место выделили. Но Сашины родные захотели похоронить его у Дороги жизни, в Ковалеве.
Сотни людей стояли на новом Ковалевском кладбище под Ленинградом около свежевырытой могилы.
На крышку гроба положили Сашину гитару. Застучали по дереву, ударили по струнам мерзлые комья земли. И тихим стоном отозвались струны, зазвучав последний раз. Все. Кончено.
Так же молча потянулись люди по дороге к станции. За спиной оставалось огромное голое поле Ковалевского кладбища: ни одного дерева, ни одного креста. Низенькие прямоугольнички гранита, низенькие ограды – неметчина. Здесь начинает казаться, что весна – выдумка поэтов, что ее не бывает. Здесь особенно пронзительно выстреливает из памяти Сашина строка: "Я знаю, зима в роли моей вдовы..."
Весной, которая все же наступила, 27 мая, в Сашин день рождения, Костя, я, Коля Васин и его приятель приехали в Ковалево. Костя и Коля смастерили скамеечку, чтобы каждый, кто приходит к Саше, мог посидеть рядом с ним. На краю кладбища рос лес. Ребята выкопали в лесу березку и посадили ее возле могилы. Она и сейчас там растет. Сашины поклонники всю ее увешали ленточками и колокольчиками. В ветреную погоду найти могилу нетрудно. По тоненькому звону этих колокольцев...
Эта трагедия на недолгий срок отодвинула все былые заботы. По сравнению с этой бедой все остальное стало казаться не то чтобы несерьезным, но словно потеряло остроту. Милиция, клеветник-корреспондент, ложь, грязь, мракобесие... Не хотелось обо всем этом думать. Тем более что наступила весна.
В начале марта Костя впервые спел "Шабаш". Эта песня посвящена памяти Саши Башлачева. Но это и песня о моем городе, прекрасном и зловещем, притягивающем, завораживающем, вдохновенном и больном. Мне казалось всегда, что почувствовать эту двойственность Петербурга может только тот, у кого не одно поколение предков родилось и умерло здесь. Я так думала, пока не услышала кинчевский "Шабаш". Я мало знаю произведений, в которых с такой болью, с такой любовью, с такой тоской и с такой надеждой говорится о моем родном городе. "Шабаш" – одна из лучших Костиных песен. Если не лучшая.
Тягучая, тоскливая, как завывания ночной вьюги на пустынной холодной питерской набережной, мелодия начинает ее. Но чем дальше, тем все более и более светло звучит музыка, расцвечиваясь всеми цветами радуги, сверкая золотом питерских куполов, отливая синевой весеннего неба, мерцая призрачными красками белых ночей, вспыхивая красными всполохами рассветной зари.
Это песня-исповедь, песня-автобиография. Но и песня-биография многих и многих, кого в этом городе – великом и ужасном – свела жизнь. Это песня-провидение их судеб.
Со всей земли из гнезд насиженных, от Колымы до моря Черного слетались птицы на болото, в место гиблое. На кой туда вело – Бог-леший ведает. Но исстари тянулись косяки к гранитным рекам, в небо-олово. В трясину-хлябь на крыльях солнце несли, на черный день лучей не прятали, а жили жадно – так, словно к рассвету расстрел. Транжирили руду непопадя, любви"Воля – весна" вступила в свои права. И с весной вернулось все то, о чем мы забыли на какое-то время, все то, что словно отступило, отодвинулось, перехлестнутое болью утраты.
Я не помню, какая погода была в то утро в середине марта. Точно не помню, но почему-то кажется, что день занимался серый и беспросветный. Потому, наверное, что когда мы сошли на перрон Варшавского вокзала, то удивились обилию серых шинелей. Они маячили почти у каждого вагона. Впрочем, удивились – громко сказано. Все были спросонья, вялые, заторможенные. Кажется, Петя Самойлов сказал, что будто бы ночью кого-то ограбили в поезде, поэтому и встречает поезд из Пскова "вся королевская рать". Все тупо покивали головами. Идиоты. И я в том числе. В кои веки столь демонстративно встречали железнодорожных воров, привлекали такие мощные силы для их задержания? Бред. Но тогда все хотели одного – под горячий душ, в постель – досыпать. Вышли из вокзала, и кто группками, кто в одиночку стали расползаться в разные стороны. Мы с Кинчевым встали на углу Измайловского проспекта и Обводного канала – ловить машины. Нам было ехать в одну сторону. Мне к Театральной, а Костя тогда жил на Васильевском острове.
– Слушай, а что ментов-то сколько было на перроне? – спросил Костя.
– Может быть, и вправду, ловят какого-то особо опасного? – Я сказала это и почему-то вдруг начала нервничать. Оглянулась по сторонам. Недалеко от нас вроде маячила серая фигура. Но я тут же себя мысленно одернула – перекресток, пешеходный переход, мало ли их бывает в таких местах. А вслух добавила: – Похоже, у нас развивается мания преследования. И вообще мы начинаем слишком серьезно относиться к ситуации. Они на многое способны, но не станут же поднимать все силы района на задержание Кинчева?
– Да, чего-то я... – он не договорил, потому что машина остановилась возле нас, и дядька, у которого уже с утра был вид безнадежно усталого человека, буркнул: "Куда?".
Мы поехали. И всю дорогу до моего дома посмеивались над собственной тревогой. Может быть, для того, чтобы шуточками эту самую тревогу заглушить.
Я вышла у арки нашего двора, а Костя поехал дальше, туда, где гостила у бабушки его жена Аня.
Горячий душ, горячий кофе – маленькие награды за ночь в холодном и как всегда грязном вагоне. И несмотря на кофе такой крепости, что, кажется, опусти в него ложку, она будет стоять, я все равно моментально засыпаю.