По Европе
Шрифт:
— Когда же, чёрт их возьми, дадут жрать? Пишон ест за двоих, с жадностью и чрезвычайно неаппетитно. Он уничтожает невероятное количество хлеба, кладёт всего по два куска, и когда подходящий лакей докладывает:
— Mouton Rotschild, такого-то года, — Пишон ворчит, прожёвывая:
— Хорошо. Лейте.
Пьёт он всё. И всё с жадностью, как человек, палимый неугасимой жаждой. К концу обеда он красен, глаза слегка мутнеют.
Когда все переходят в столовую, хозяйка дома с льстивой улыбкой обращается к поэту:
— Не будет ли добр cher maitre подарить нам несколько строчек вдохновения своей неувядаемой музы.
Пишон слегка ломается.
— Это, право, не стоит того.
И, наконец, становится в позу у камина.
Всё смолкает.
Дамы слегка наклоняются вперёд, приготовляясь слушать, или мечтательно откидываются к спинке кресла. Кавалеры застывают в живописных позах. Пишон делает шаг вперёд, с отчаянным видом ещё раз проводит рукой по лысине и начинает нараспев, то замирая, то крича своим хриплым голосом.
Я переведу вам несколько стихотворений Пишона. Извините, что в прозе.
«У милой моей вовсе нет сердца. Ах нет сердца совсем! У милой моей в груди цветёт роза. Нет сердца совсем. Упрёки моей милой шипы этой розы. Дыханье её, — той розы аромат. И с каждым поцелуем, знойным и жгучим, распускается новый лепесток розы в груди моей милой. В тихую полночь, когда звёзды караулят поцелуи, приходи ко мне, милая, — и пусть твоя роза расцветает пышней! В груди моей милой вовсе нет сердца. Нет сердца совсем».— Браво! Браво! — сдержанно раздаётся кругом.
— Ах, сколько тут восточного колорита! — вздыхают дамы.
— Cher maitre! — стонет хозяйка дома. — Ещё что нибудь! Ещё!
Пишон на минуту задумывается и, вскидывая голову, начинает новое стихотворение:
«Увидев Зюлейку, сказал я: — Аллах всемогущ! Услышав несколько слов, которые она бросила, смеясь, — я сказал: — Аллах премудр! Когда качнулся её стан, я сказал: — Аллах великий художник! Когда ветер сорвал с неё покрывало, и я увидал всю её красоту, я воскликнул: — Аллах, как ты щедр! И только когда я увидел её ножку, я подумал: — Аллах очень скуп!»— Браво! Браво! Браво! — раздаётся кругом. Пишон читает ещё два-три стихотворения и начинает вдруг ужасно торопиться.
Хозяйка его удерживает, но слабо:
— Не смею мешать вашему вдохновению и отнимать время, принадлежащее музам. Быть может, наше скромное общество навеяло вам несколько строф; cher maitre?
Пишон буркает:
— Быть может. Быть может.
Хозяйка провожает его до передней.
— Ещё раз благодарю вас от имени всех наших друзей!
И она незаметно подаёт ему конверт. Пишон суёт конверт в карман и, не сказав даже «спасибо», поворачивается и уходит.
Он садится в омнибус и едет с бесконечными пересадками к себе, на Монмартр.
Там он заходит в кабачок, подсаживается к приятелям, спрашивает себе:
— Un bock [23] !
Распечатывает
— Скоты! Хамы! Свиньи! Подлецы! Поэт, настоящий поэт, декламирует им свои стихи! Плоды своего вдохновения! А они платят за это! Негодяи! Твари! Платят как извозчику!
Он с осторожностью складывает сто или двести франков. которые имеются в пакете, «глядя по дому», и прячет их в жилетный карман.
23
Кружку!
— Негодяи! Буржуа! Аристократишки! Зазвать к себе человека в гости и потом заплатить ему! Как подёнщику! Просят, клянчат, умоляют прийти к ним пообедать, — и потом! Платят! Скоты! Мерзавцы! Твари! Encore un bock, s’il vous plait! [24]
Выпив пять-шесть «боков», он отправляется домой спать.
А на завтра снова обед в аристократическом или просто богатом, — теперь это одно и то же, — доме. Пишон опять читает стихи и потом опять ругательски ругается за то, что его оскорбили, заплативши.
24
Еще кружку, пожалуйста!
Так оскорбляют Пишона каждый день. Впрочем, что ж это я рассказываю всё в настоящем времени? Это было. Этого больше нет.
В прошлом году я встретил Пишона в одном аристократическом кабачке на Монмартре.
Он был, как всегда, красный, потный, полупьяный, в лоснящемся фраке и взъерошенном цилиндре.
— Вы не на вечере, cher maitre! Или уже ушли, получивши оскорбление?
— К чёрту! — отвечал он. — Я бросил этих скотов, мерзавцев, негодяев, ничего не понимающих в поэзии! Довольно с меня этих свиней.
— Как, maitre? Вы больше не ведёте светской жизни?
— Иногда… бываю… в избранных домах…
«Избранными домами» Пишон называет те, где платят не менее трёхсот франков.
— Тоже скоты… Но сноснее!
— Чем же вы теперь занимаетесь, cher maitre?
Пишон посмотрел на меня величественно:
— Театром!
— А? Вы драматический автор? Поздравляю, cher maitre, от всей души поздравляю. Для какого театра работаете? Для комедии? Для одеона? Для какого-нибудь из больших бульварных?
— К чёрту! Ерунда! Мякина! «Комедия» — рутина, пошлость, старьё. Одеон — выставка туалетов. Gymnase — дрянь. Бульварные вздор, плоскость, мещанство. Выставка кокоток. Тряпки. Ерунда. Я работаю для Grand-Guignol. На Монмартре. Вот театр. Работал ещё для реального театра. Вы знаете директора? Maitre Ширак. Вот голова. Он теперь в тюрьме.
— В тюрьме? За что в тюрьме?
— Полиция посадила в тюрьму. Реакционеры, твари, дурачьё! За сцену адюльтера. В моей пьесе. Муж застаёт жену en flagrant d'elit [25] . Но вы понимаете: настоящий! Со всем реализмом! Ново! Смело! Великолепно! В тюрьму. Его в тюрьму. Я выскочил. Рутинёры, скоты, низменная тварь, — им бы всё на сахарной водичке. Не понимают. Ширака в тюрьму, театр закрыли. Работаю теперь для Grand-Guignol. Успех колоссальный. Сборы битком.
25
За явной изменой.