По Европе
Шрифт:
— Что-нибудь в стихах?
— Проза. Один акт. К чёрту стихи! Проза. Реализм. Действие в Кайенне. Два каторжника. Бежали. Убили третьего. Едят мясо.
— Его мясо?
— Его.
— Бррр…
— Сходите. Это интересно. Сначала боятся друг друга. «Убьёт и съест». Убит третий, — конец. Жарят, едят. На сытый желудок полны благодушия. Доверие друг к другу. Наскребают табаку. Курят. Разваливаются около огня. Шутят. Смеются. Рассказывают анекдоты. Переходят к высоким разговорам. Даже впадают в сентиментализм. Совсем как буржуа после обеда. Скоты.
— О, чрезвычайно, cher maitre! Чрезвычайно!
— Всем нравится. Высшее общество. Ложи по сто франков. Расписаны всегда за неделю. Сидят в закрытых ложах. Смотрят. Подлецы. Мерзавцы. Негодяи. Как человека едят. Не скоты?
— Как? На сцене едят?
— Едят. Телятину жрут. Актёры нарочно. Целый день не жрут. Телятина немножко не дожарена. Кровь. Иллюзия полная. Многих тошнит. Подлецы.
И maitre продолжал тянуть «бок» за «боком» и ругательски-ругать и анафематствовать публику, которая смотрит такие спектакли:
— Ужинать потом едут. Жрать. Не скоты? Не твари?
— Имеете ещё что-нибудь в голове cher maitre, в этом роде?
— Имею. Почище.
В этом году, зайдя в кабачок, где в полночь всегда можно застать Пишона, я его не нашёл в числе других maitre’ов.
— А наш Пишон? Неужели помер?
— Пишон?!
Один из «maitre’ов» только свистнул.
— Пишон держит теперь кабачок!
И мне назвали один из известнейших кабачков на Монмартре.
— Купил по случаю. Прежний хозяин спился сам в своём кабачке и обанкротился!
— Но такая же участь ждёт и Пишона!
— Пишона? Никогда! Пишон знает, в чём штука. Он, говорят, пьёт каждый вечер, перед началом торговли, рюмку прованского масла, — чтоб не опьянеть. Ну, а потом уж льёт в себя, как в бочку. Всё кругом спаивает, а сам ни в одном глазу.
— Молодчинище! Ну, а стихи?
— Пишет по-прежнему. Грязь такая, что слушать тошно. Понятно, ходят слушать. Артистов подобрал, как один! Во весь вечер ни одного слова, кроме грязи, не услышите. Весь вечер сплошь из одних ругательств. Даже плакат вывешен: «Разговаривать разрешается исключительно на языке Мазаса». Любой сутенёр, — и то бы глаза вытаращил, — такие словечки!
Надо было посмотреть Пишона в новой роли.
Он был теперь в пиджаке с продранными локтями, в засаленном берете, ещё более толстый, ещё более потный, ещё более грязный.
— А-а-а! Русский журналист! — приветствовал он меня. — Садитесь! Великолепно! Deux bocks! [26]
И, предоставив мне платить за оба «бока», он подлетел к какому-то скромному юноше, по-видимому, иностранцу, который зашёл, скромненько сев недалеко от входа, и спросил:
— Donnez moi un bock, s’il vous plait! [27]
26
Две кружки!
27
Дайте
Пишон подскочил к нему и треснул своим мясистым кулаком по столу.
— Что? Тебе «бок»? Тварь! Тебя повесить надо! Колесовать! Четвертовать!
Молодой человек вскочил, глядел с изумлением, с испугом.
— «Бок» ему! — ревел Пишон. — Грязный буржуа! Негодяй! Тварь! С какой виселицы ты сорвался?
Посетители умирали от хохота. Монмартрские девицы визжали, стонали.
— Вот я покажу тебе «бок»!
Юноша бросился к двери.
— Держите его! Вешать его! — завопил Пишон.
Всё заулюлюкало.
Юноша как бомба вылетел за дверь.
— Bravo, papa Pichon! — закричали девицы.
«Зал» разразился рукоплесканиями.
Пишон подскочил к одному из столов:
— Сколько вас? Восемь? Шестнадцать «боков»!
Подскочил к другому:
— Вас сколько? Четверо! Двенадцать боков им!
Подскочил ко мне:
— Дать ему три бока! Ловко я его?
— Да за что? За что? Кто это такой?
— Чёрт его знает. Не знаю. Так. Человек. Посетитель.
— Да за что же?
— Трюк. Публике нравится. Подлецы. Скоты. Свиньи.
И он завопил:
— Начинать! Вниманье! Тишина, чёрт возьми! Настоящая поэзия! Не академические твари! Без сиропа! Сама жизнь!
Около пианино появилась артистка с выкрашенными в огненный цвет волосами и запела о том, как уличная женщина в больнице, придя в сентиментальное настроение, с любовью вспоминает все ругательства, которыми награждал её сутенёр.
На днях утром я гулял в Булонском лесу.
У дорожки остановился великолепный английский фаэтон, запряжённый парой кровных серых; господин, правивший сам, бросил вожжи груму, сошёл с фаэтона и пошёл по дорожке навстречу мне.
Это был невысокий, очень полный господин, щёгольски одетый.
Только встретившись нос с носом, я невольно вскрикнул:
— Пишон?! Cher maitre! Вас ли я вижу?
— Каждый день. По утрам. В лесу. Правлю. Заменяет гимнастику.
— Cher maitre, ради Бога! Собственные лошади?
— Мои. Недурны? 20 тысяч пара.
— Ого-го-го! Позвольте, впрочем, я что-то слышал. Но не обратил внимания, — думал, что клевета… Что-то про отель.
Пишон самодовольно улыбнулся.
— И отель. И лошади. Всё. Что ж? Одним буржуа? Скотам? Свиньям? А честному труженику? Артисту? Пешком? К чёрту!
— Как же так? Утром лес, пара — вечером кабачок?
Пишон пожал плечами, насколько позволяла его толщина.
— Ремесло. Как и другие!
— Но всё-таки, cher maitre… Простите моё непонимание. Вы всегда так были против буржуа, аристократии, — и вдруг…
Пишон посмотрел на меня величественно.
— Что ж? Могу сказать? Жизнь прожил! Артистом. Всех ругал. Скоты. Подлецы. Гордым артистом.
В это время мимо нас проходил какой-то господин. Пишон с приятнейшей улыбкой поднял шляпу и раскланялся.