По городам и весям: путешествия в природу
Шрифт:
Пошли. В гору, однако, не пришлось топать. Секретарь шведского риксдага господин Рагнар Дромберг, сопровождавший делегацию, послал нам вслед ночной полицейский патруль на колесах, и вскоре мы оказались на вершине Кирунавары. Солнце сияло над горами, чуть притуманенное дымкой, но все же теплое. Григол Абашидзе поглядывал на него, на часы и на меня, будто говорил: все верно, слушай, полночь и солнце!..
А назавтра мы увидели вечную тьму — просторным туннелем спустились на автобусе к рудным разработкам. Правда, это не был производственный участок, а показательный, для посетителей, но все равно тяжкое это рудокопское дело! Грохот бурильных машин,
Горняки работают тут по восемь часов, в три смены. Работа есть работа, ее надо делать, однако восемь часов по нашим-то меркам многовато. И лечебного питания нет, дополнительных дней к отпуску тоже, и никаких тебе надбавок за вредность, ни «северных», ни «прогрессивок». «Все это входит в основную зарплату рабочего», — сказали нам представители администрации.
А «звонок», срок выхода на пенсию кирунского горняка, — шестьдесят три — шестьдесят семь лет. У нас все ж таки рудокопам полегче…
— Наши рабочие проводят свои отпуска на Канарских островах, — внушительно пояснил представитель администрации, когда я поинтересовался подробностями условий труда и отдыха горняков Кируны.
— Сколько человек за прошлый год там отдохнуло?
— Мы такого учета не ведем.
И вот поднялись наверх, приехали в городскую ратушу с модерновой колокольней, на которой два десятка колоколов вызванивают какие-то мелодии и бухает полуторатонный «Кирун». Вот уже обедаем в городском ресторане «Железо», а я все думаю о среде, в которой работает кирунский горняк. Нет, недаром этот район называют в Швеции «красным севером», недаром здесь на выборах за коммунистов голосует примерно в пять раз больше избирателей, чем в Стокгольме. Нет, нельзя упрощать это фундаментальное понятие — окружающая среда! Конечно, можно считать деревца, перебирать цветочки, умиляться зверушкам, это тоже будет окружающей средой, да только с недоверием, чтобы не сказать больше, я стал относиться в последнее время к себе и другим, сужающим, подменяющим односторонностью великую проблему «человек и среда», в которой клокочет действительные человеческие страсти, разыгрываются страшные людские драмы…
К сожалению, мне не пришлось побывать в рабочих забоях и на обогатительных фабриках, но вот подлинные, с магнитофона, голоса горняков Кируны трех разных профессий.
Первый рабочий. «Пятнадцать лет я работал по укладке рельсов, работа неплохая, но в последние годы мне было трудно. Каждую шпалу нужно врыть, грунт твердый, клинья забивать трудно, звенья рельсов приходится тащить на себе, в штреках узко, рельсы надо сращивать, а потом, после отпалки, их снова приходится соединять и ставить на место. После отпалки копать тяжело, воздух плохой, газ. Но когда человек молод, ему ничего не страшно. А со временем и сноровка приходит.
Уж очень сильно потеешь, когда работаешь при газе. Теперь, между прочим, тоже под землей не лучше. Много выхлопных газов. Все машины с дизельными двигателями. Горняки жалуются. Говорят, будто врачи на стороне компании. Но сам я не знаю, я никогда не был у врачей.
Люди упрямы. Они все равно будут работать,
А вот с выслугой лет — несправедливо. Служащие, ну, например, мастера, ведь они тоже не кончали никаких особенных школ. Компания организовала для них краткосрочные курсы, они поучились, сдали экзамен и стали мастерами. Проходит несколько лет, и мастер начинает получать за выслугу лет. А рабочий? Когда рабочий заболевает и не может больше выполнять ту работу, за какую ему прилично платили, вот тут-то его зарплата и снижается. А мастер с каждым годом получает за выслугу лет все больше и больше.
Некоторые очень выносливые. Но ведь не все такие. Я знал одного рабочего. Он вкалывал пять лет. И не думал о здоровье. После отпалки он первый приходил в штрек. А в это время в штреке дым и газ такой, что не продохнешь. Но он уже там со своим «поросенком» («поросенком» мы зовем специальную погрузочную машину). Спустится в штрек и давай грузить. Он себя не щадил. Дыма и газа в штреке столько, что он даже не видел своего «поросенка», а только слышал, как тот гудит. Бывает, отвернешь кусок породы, и пойдет газ. Мы тоже иногда травились газом, когда спускались в штреки крепить рельсы. Сперва газ не чувствуется. А потом начинает болеть голова и рвет. Мы его много раз предупреждали и спрашивали: «Как думаешь, надолго тебя хватит, если ты будешь так вкалывать?» Ну, он и выдохся. Израсходовал себя полностью, больше у него сил не осталось. А был хороший рабочий. Где он теперь, даже не знаю».
Второй рабочий. «С тех пор как я начал работать на обогатительной фабрике, меня донимают две вещи. Во-первых, грохот. Мне кажется, что все мое тело состоит из ушей, которые вот-вот лопнут, даже колени и те превращаются в уши…
Мне кажется унизительным, что в течение всей смены люди из-за грохота не могут словом перемолвиться. Общаешься только с помощью жестов. Поднимешь вверх ладонь — это означает «все в порядке». Ну а если хочется что-то рассказать, поделиться новостями, высказать свое мнение, надо ждать восемь часов — до конца смены…
Простоишь полсмены и чувствуешь себя перемолотым этим адским грохотом. Единственное, что слышишь, — когда нажмут на кнопку и остановят все машины. И тогда кажется, будто с твоих плеч сняли тяжеленную ношу.
Мы пробовали затыкать уши стекловатой и сверху надевать шлем, лишь бы не слышать грохота. Но чтобы это помогало, шлем должен сидеть на голове так плотно, что нарушается кровообращение. А чуть только ослабишь шлем, грохот обрушивается на голову, словно удары кувалды. Дома, уже несколько часов спустя после смены, все кажется, что ты еще в шлеме. Я думаю, что от шума страдают не только уши. Слышал, что люди заболевают от шума, даже если уши хорошо защищены.
Специалисты говорят, что шум неопасен для здорового, гармоничного человека. Если человек о нем не думает. А как же можно о нем не думать? Мои приятели, например, говорят, что звукоизоляционными шлемами пользоваться опасно. Не услышишь, если что случится…
Я боюсь будущего. Я не хочу лишиться контакта с людьми. Я хочу летом слышать и сверчков, и все лесные шорохи. Я знаю людей, они немногим старше меня, а сверчков уже не слышат. Я видел много пожилых рабочих, которые очень пострадали от шума. Они сделались такими подозрительными… У многих лица дергаются от нервного тика».