По лезвию бритвы
Шрифт:
— Что значит, должны были за ней ухаживать?
— Ты что, какой-нибудь пидор, который стоит на коленях и сосет хрен через дырку в стене в общественных банях? У тебя что, никогда не было женщины? Ты говоришь ей нежные слова, говоришь, что она красавица. И когда приходит время, ты даришь ей что-нибудь особенное — знак своей любви.
— Что за знак?
— В этом-то все и дело, приятель. Она не видит так, как видим мы. Все люди для нее одинаковые. Ей требовалось какое-нибудь напоминание обо мне, что-то особенное, такое, чтобы хранило в себе
— И что это было?
— Браслет. Его дала мне моя мать, когда я покидал Мирадин. — Похоже, воспоминания о тех днях были ему неприятны, и потому он воздержался от дальнейших разъяснений. — Я бросил его в пустоту, и когда браслет вернулся ко мне, он звучал ее песней, напевал ее с утра до заката. Это то, что нас связывало. Она была прекрасна и преданна, ее любовь ко мне была беспредельной, как черное море, в котором она купалась. Но она была ревнивой любовницей и быстро приходила в ярость. Мой дар соединял нас. — Он печально улыбнулся. — Без него она очень, очень сильно расстроилась бы.
Прежде я считал, что Адлвейд отказался расстаться со своей безделушкой лишь из раздутого выше меры тщеславия. Этим могла объясняться и склонность Брайтфеллоу к украшениям, ведь даже дурной вкус обеспечивал достижение того же самого результата.
— Эти… существа, — продолжил я, — вы можете вызывать их, но они не могут оставаться здесь?
— Она была совершенна, не испорчена грязью нашей действительности. Только сила моей любви помогала ей пересечь границу нашего мира.
Объяснение согласовывалось с тем, что я видел, создание Адлвейда рассеялось, выполнив свою миссию.
— Вместе с вами в Академии учился еще один — Брайтфеллоу, Джонатан Брайтфеллоу.
Кадамост поскреб грязным пальцем ссохшуюся кожу на своем черепе.
— Да, я его помню. Он был на несколько лет старше всех нас, приехал из какой-то жалкой провинции на севере.
— Что еще вы о нем помните?
— Он был с характером. Таскался тогда за бабешкой, один из ребят что-то сказал про нее, и он вышел из себя, размозжил ему башку о стену, никто и сделать ничего не успел, — Кадамост пытался изо всех сил вытряхнуть разум из отупения, простейший акт воспоминаний стал для него марафонским забегом на скорость. — Брайтфеллоу не отличался по части таланта, быть может, потому, что поздно начал учиться, только он был умен, умнее, чем кажется, умнее, чем он показывал.
— И он тоже участвовал в операции «Вторжение».
— О да, он участвовал в ней. Большинство из нас участвовали в этом. Любой, у кого было хоть немного ума и умений, понимал, к чему это ведет и чего можно ждать. Чтобы увидеть, что получается, когда открываешь клеть, заглянуть в глубину, в самую глубь, увидеть ничто, из чего образуется все. И наше дело не имело отношения к Войне, это мы позволяли им так думать, но на самом деле — вообще никакого отношения. Они были богинями, они хотели взглянуть на нас, говорить с нами, прикасаться к нам и любить.
— Что с ней стало? — спросил я, хотя и так знал об этом.
— Другие
— А что с остальными магами? Их знаки любви остались при них?
— Меня избрали за мою одаренность. Остальным, надо полагать, было позволено сохранить при себе свои знаки. Во всяком случае, они у них были, когда меня лишили чина. — Глаза Кадамоста сузились в щелки на гниющем лице. — А что? Зачем тебе все это нужно?
— Благодарю вас за помощь, — ответил я, выкладывая на стол вторую монету.
Ему оказалось достаточно одного вида серебреника, чтобы забыть о своих опасениях.
— Ты хороший человек, помогаешь своему брату-ветерану. В Чинвате для тебя приготовлено место, не сомневайся! — Он рассмеялся и потянулся за монетой.
— Будьте осторожны на следующем круге, — сказал я, застегивая куртку. — Мне будет жаль, если моя монета послужит причиной вашей смерти.
Хотя на пути к выходу я понял, что мне все равно.
40
Взяв Воробья с собой, остаток утра я провел у портного, чтобы выправить себе наряд для вечеринки у Беконфилда. Снегопад по-прежнему не унимался. Я прожил в Ригусе тридцать из своих тридцати пяти лет, покинув страну лишь однажды на время войны с дренцами, и за все эти годы ничего подобного не видывал. Улицы опустели, шум городской суеты сменился почти сельским затишьем, сезонные торжества отменили.
Ко времени, когда мы добрались до башни, я сожалел о том, что не нанял извозчика, впрочем, суровая погода имела и свои преимущества, покрыв лабиринт на подступах к Гнезду невысоким снежным настилом. Воробей остановился на склоне.
— Не знал, что мы идем сюда, — буркнул он.
— Я только на минутку. Надо зайти рассказать Селии о том, как продвигаются дела.
— Передай привет Журавлю, если его увидишь.
— Ты не пойдешь?
— Подожду тут.
Волны косого снега хлестали нас, как полотна кулис. Я положил руку на плечо мальчика.
— Забудь про рожок, я о нем позаботился.
Воробей отвернул взгляд.
— Я подожду здесь.
— Ты ведь замерзнешь до смерти из-за своей гордости. Проглоти ее и ступай в чертову башню.
— Нет, — ответил он просто и ровно.
На этом мое желание обсуждать вопрос иссякло.
— Если мороз отгрызет тебе палец, не жди от меня сочувствия.
Страж Гнезда пропустил меня без разговоров. Изваяние потеряло дар речи с тех пор, как Журавль слег из-за болезни. И я даже начал испытывать легкое чувство тоски по его твердокаменным остротам.