По направлению к Рихтеру
Шрифт:
Первая часть — это Распятие.
Вторая часть — Роза.
Третья часть — сооружение постамента из трех ступенек и соединение Розы с Крестом [168].
Но есть одно условие, от которого зависит твое Посвящение. Это — молчание! Ты должен держать рот на замке, как Папагено».
Святослав Теофилович изображает его мычащие, жалобные интонации.
Когда
До этого момента я тайну хранил — теперь я ее пустил по ветру. И, значит, никогда уже не стану розенкрейцером!
Довольный, идет на кухню и достает из холодильника «Вдову Клико». Провозглашается тост за совершенствование души.
Видите этот крест? (показывает его на груди).Это — Crux Ansata. Его прообраз в Британском музее в виде статуи. Я ее там видел. Ее привезли в Лондон с острова Пасхи На ночь я оставляю крест на рояле — чтобы он светил на клавиатуру.
Это все обряды.У Бриттена написано: «церемонии», но по-русски все-таки привычней.
По большому счету, эти обряды ничего не значат. Главное играть то, что написано в нотах. Я так думал и раньше, и теперь. Только одно сомнение.
Когда я больше играл по нотам — когда играл концерт Брамса с Лайнсдорфом или когда записал с Маазелем? Как два разных сочинения. Не говоря о том, что финал с Лайнсдорфом сыгран Allegro, а у Брамса — всего лишь Allegretto grazioso!
Когда я больше играл по нотам — когда играл Четвертое скерцо Шопена в Нью-Йорке или сейчас, на записи?
Догадываюсь, в чем дело. Играть не только то, что в нотах, но и между нот.Как хороший артист — читает между строк.Это трудно. Этому учишься всю жизнь, хотя никто этому не учит. И меня специально никто не учил — я только впитывал как губка. Ничего не отбрасывал — все запоминал. Потому что, если начнешь отбрасывать, то именно это потом понадобится.
Я и не преподавал из убеждения: нельзя ничему научить в классе! Если бы случилось несчастье и меня заставили, я бы стал деспотом. Думаете, ко мне не приходят прослушаться? Бывает так, что нельзя отказать.
Вот третьего дня, по настоятельной рекомендации N. Молодой человек садится играть терцовый этюд Шопена. Я же не могу ему сказать: молодой человек, я его еще сам недоучил…
Играет из рук вон. Сажусь в самом дальнем углу и посылаю ему заряды… чтобы остановить. Начинаю тихо «шипеть»:
— До свидания!
Он останавливается.
— Вы что-то сказали, Святослав Теофилович?
— Нет-нет, вам показалось… Не останавливайтесь. И опять, на том же месте, уже стиснув зубы:
— До свидания!
Когда он доиграл до конца, я одобряю, что все хорошо и замечаний нет. Он уходит окрыленный.
А вы хотите, чтоб я взял на себя ответственность?Можно ошибиться и сломать человеку жизнь. Пусть все сам с мамой решает.
Помню
У Генриха Густавовича — другая история. Он раскрывал твою индивидуальность, влезал в душу… но от этого терял как исполнитель. Не хватало на все сил!
Конечно, я хотел поделиться тем, что для себя открыл. Что для себя вымучил. Но тут возникало странное препятствие. Люди, к которым я относился с уважением, которых любил, вызывали у меня состояние, близкое к немоте. Так было и с Генрихом Густавовичем. В его присутствии я не мог говорить совсем. Или говорил глупости.
Если захотите что-нибудь сотворить с этими записями — опубликовать, нажиться на них — запомните: они совершенно бессмысленны для потомства. Можете себя тешить, что малоспособный студент придет в читальный зал, что-то подчеркнет в вашей книге красным карандашом, сдаст экзамен… и забудет об этом навечно.
Так и есть. Забыл про восьмой обряд.Если сначала была «Процессия», то что должно быть в конце? Вот это вы и опишете.
XVIII. «Хорошо темперированный клавир (Том № 2)»
Я жил с родителями в общежитии МХАТа на Гнездниковском… Горячка по случаю «Декабрьских вечеров» уже была неизлечима. Размножались и подтекстовывались клавиры, оркестровые голоса. Сам Рихтер принял макет и эскизы костюмов. Вокалисты сокрушались по поводу неудобства своих партий, жаловались на трахеит. До премьеры пока далеко, поэтому в восемь часов я еще позволял себе утренний сон.
Но именно в восемь — звонок. Сначала — продолжительное молчание. Я уже хотел бросить трубку, но услышал знакомую одышку, покашливание.
— Это я.
Я не поверил, что это может быть Рихтер. Он же никогда никому не звонит..
— Не может быть… Это вы?
— Это я.
Еще большая пауза, от полной растерянности.
— Что-то случилось?
Вообще никакого ответа. Снова покашливание. Я повторяю вопрос.
— Случилось.
— Что?
— Приходите, я все объясню. У вас должно быть на все двадцать четыре часа.
— Почему двадцать четыре?
Но кашель усилился, и он повесил трубку. На Бронной я уже был через полчаса.
Вы же хотели мою биографию, хотели записывать… Но надо быть Достоевским, чтобы этим кого-то поднять. Я долго думал, как это сделать. И вот нашел выход. Я это сделаю… через Баха. Держите ноты.