По направлению к Рихтеру
Шрифт:
Он протянул маленькую серую книжицу, по-видимому, детское издание, на котором было написано: «Перлини свiтовоi музики. И.-С Бах. «Добре темперований клавiр. Том другий.»
Совершенно мизерное издание. Для слепых. И очень плохая редакция. Можете черкать карандашом… Самое страшное, если мы перепутаем фуги. Вы можете перепутать, а я — подавно…
Учить «Хорошо темперированный клавир» было мучительно. Вот я и думал, как себе облегчить. Каждая прелюдия, каждая фуга — один миг, как под фотовспышкой.
Сначала выучил прелюдию
Почему-то решил, что Первый том — чистая музыка, математика высших сфер. Совершенно в нее не вторгался. Зато Второй раздраконил на три части. Первые восемь прелюдий и фуг — детство, вплоть до отъезда в Москву. Вторые восемь кончались смертью Сталина. Как-никак, конец эпохи. Третьи — уже какая-то свобода, концерты… и много потерь.
Первая прелюдия C-dur.Вижу папу, музицирующего за органом. Напротив алтаря, на третьих хорах.
Когда я уже был в Москве, он импровизировал на гражданской панихиде по Прибику [169]. В Одессе только и было разговоров: «Импровизировал как Сезар Франк».
Папа всегда сидел на коричневой подушечке. Луч солнца, проникавший сквозь стекло, касался его спины.
Фуга. Это мой дед, который был музыкальным мастером. Нарожал что-то около двенадцати детей — как в свое время Вермеер. Томас Манн со своими шестью — жалкий ребенок… Дети всегда смотрели дедушке в рот, а он больше любил играть на пианино, чем зарабатывать деньги.
Я слышу в этой музыке детский гомон и веселье по случаю рождения очередного ангела.
Вторая прелюдия c-moll.Непередаваемая атмосфера перед концертом Софроницкого. Все суетятся в поисках билета. Я тогда, между прочим, не попал. Зато слушал Прокофьева. Когда он закончил играть, то довольно громко «шлепнул» крышкой, демонстративно. Мол, я вас побаловал и бисов больше не будет!
Фуга.С церкви сбросили колокол. Тучи пыли, песка… Колокол придавал каждому делу, каждому часу дня какой-то свой смысл, значимость.
Потом взорвали часовню, и я наблюдал, как монахи пытались спасти иконы, кресты.
Третья прелюдия Cis-dur.В Аркадию и Ланжерон ходил босиком. Больше всего обожал закат. Закрывал ладонью диск солнца и устраивал «затмение». Тогда же писал первые пьесы для фортепьяно: «Море», «Заход солнца».
Allegro — это наступление темноты. Можно было искупаться без одежды.
Фуга.Приезд в Одессу Малого театра. Я был на «Ревизоре» с Яблочкиной, Климовым и Аксеновым. Они весь спектакль скакали и «выкидывали коленца».
Четвертая прелюдия cis-moll.Срезанная ветка боярышника возле алтаря. Рядом играет папа. На дворе — середина мая.
По дороге в Ланжерон стояла живая изгородь из белого боярышника. Я остановился, втягивая его ароматы и безмолвие. Мне нравилась замысловатость этого создания,
Боярышник, который я полюбил в детстве, был знаком Пруста, которого я узнал и полюбил в старости [170].
Боярышник щедр, но не дает проникать в себя — подобно музыке, которую играешь много раз, не приближаясь к ее разгадке. Разве я приближаюсь к разгадке этой прелюдии?
Тогда, в Одессе, я срезал одну ветку и принес в спальню к маме. Мама была довольна и попросила в следующий раз найти розовый боярышник.
Я нашел его в Иллье-Комбре, когда навещал музей Пруста [171]. С разрешения садовника срезал одну ветку и установил в «комнате тети Леонии» [172]. Эта комната чем-то напоминала спальню моей мамы.
Фуга.В этой музыке чувствуется преодоление, прорыв в неизвестность. Я играл свой первый концерт назло всем и себе. Мне было девятнадцать лет. Играл только Шопена [173]. Папа был скуп на похвалы и высказал пожелание, чтобы шея у моего Шопена не была такая толстая. А была тонкая и изящная.
Пятая прелюдия D-dur.Маскарады устраивались моей мамой регулярно. Она обожала развлекаться. Однажды мы принесли из театра инструменты и устроили «гвалт». Мама «играла» на флейте, папа на кларнете, я на фаготе. «Изображали» современную музыку.
Фуга.Как тема судьбы, дамоклов меч, который над нами навис.
У Макса Эрнста есть картина, в которую вмонтирован маленький домик [174]. Очень известная картина. На крыше этого домика человек тянется к звонку. Сейчас позвонит… и все перевернет в нашей жизни.
Шестая прелюдия d-moll.Дни и ночи проводил в театре. Думал, дождусь дирижерского дебюта…
Утром имел обыкновение опаздывать — любил побольше поспать. С тех пор этот шлейф за мной тянется. Даже если успеваю вовремя, все равно как-нибудь да опоздаю.
Уже в Москве, на Всесоюзном конкурсе, опоздал на целый час [175]. Пришлось даже прибавить шагу. Иду и думаю: будет так, как должно быть! Прихожу, а никто не расходится. Даже Прокофьев стоит и… улыбается.
Фуга.Взгляд Столлермана, взгляд удава [176]. Сыграл под его палочку много опер. Не очень симпатичный человек, но замечательный музыкант. Застрелил жену из-за того, что та уничтожила его композиции.
Такая ревность и такая… любовь!
Седьмая прелюдия Es-dur.Любительский спектакль под открытым небом. Поют дуэт Прилепы и Миловзора. И вдруг — самый настоящий град! Публика спряталась под козырек, а мы продолжали играть — пока рояль не наполнился водой. В какой-то момент показалось, что поплыву. Клавиши уже перестали отвечать. Никто из сюрреалистов почему-то не догадался написать такую картину.