По направлению к Рихтеру
Шрифт:
Фуга.Вместе с Ойстрахом, Гилельсом играем для господ [180]. У них съезд или партконференция. Мне заказали Шопена. Я стоял за кулисами и не слышал, о чем они говорят. Они все как один широко раскрывали правую руку, рисуя нам ближайшее будущее. Сталин был как из черного габбро — неподвижный!
Шестнадцатая прелюдия g-moll.В один день умерли Прокофьев и Сталин. Я вылетел из Тбилиси в Москву — самолет был завален венками. Один венок упал на меня.
В Сухуми мы застряли. Небывалый снег сыпал на черные пальмы и Черное море.
Фуга.Говорили,
Мне эта фуга напоминает кладбище колоколов. В Одессе я видел, как рушили один, другой… Но таких свалок, как в Германии, нигде не видел. Мне показывали фотографию, сделанную с вертолета: футбольное поле, усеянное колоколами. Кажется, Геринг распорядился оставить на всю Германию десять колоколов. Остальные на переплавку!
Семнадцатая прелюдия As-dur.После смерти «вождя народов» занавес приоткрылся. Это еще была маленькая щель, и нужно было хорошо извернуться, чтобы в нее пролезть.
В Праге за мной глаз да глаз. Переставляю рояль вглубь оркестра — это мое право — чтобы играть концерт Баха с Талихом [181]. В Москве потом появляется бумага: «Рихтер прятался от отзывчивой пражской публики».
А вот что произошло в Будапеште. Останавливаюсь посреди улицы и долго стою. «Хвост» тоже стоит — почти рядом, читает газету. Обращаюсь к нему: «Если я застужу ноги, то не смогу нажимать на педали». Чекист попался воспитанный, отвечает: «Вы еще и автомобилист?» Вечером прислал в номер большую бутылку спирта — отогревать ноги.
Эта прелюдия — как взгляд из окна поезда: новые города, новая жизнь.
Фуга.Вспоминаю прохладное ателье — мансарду Роберта Рафаиловича в доме «с павлинами». Это было время, когда Фальк направлял меня в моем желании рисовать. Моделями художника были Михоэлс, Шкловский, Эренбург, Габричевский… И даже я.
Когда модель и художник уставали, то любили помузицировать. Фальк попросил меня сыграть Баха, и я играл именно эту прелюдию и фугу.
Ангелина Васильевна, его муза, рассказала интересный случай. Фальк для одной своей работы попросил повесить занавеску так, чтобы складки падали как бы случайно. Она никак не могла этого добиться, и Фальк по этому поводу раздражался. Тогда тайком от него Ангелина Васильевна отправилась в библиотеку и срисовала складки Вермеера. Дома заколола складки в точности по рисунку, и тогда Фальк, очень удивившись, сказал: «А почему нельзя было сразу?»
У Баха эта фуга написана пастелью.
Восемнадцатая прелюдия gis-moll.В 1957-ом мы с Ниной Львовной получили квартиру в консерваторском доме. Сначала была радость, почти ликование. Но потом прислушались: все музицируют. С восьми утра — дети, каждый по очереди, какую-нибудь гамму в басах первым пальцем. Я же когда слышу гаммы, то совершенно зверею. К распеванию вокалисток я постепенно привык — приучила Нина Львовна.
После детей начинают родители. Эти уже гамм не играют. Зато часто случалось так, что мне нужно учить ту же самую пьесу, что и «соседям».
Эту
Фуга.Прощание с Ольгой Леонардовной [182]… Ежегодные встречи Нового года, Гурзуф, Николина Гора…
Если бы можно было снова увидеть ее в «Идеальном муже», «Дядюшкином сне»… я пришел бы в такой же восторг, как если бы гондола подвезла меня к Тициану во Фрари. Это я Пруста цитирую [183].
На ее похоронах я играл «Траурную гондолу» Листа — ее любимое сочинение.
Девятнадцатая прелюдия A-dur.Призрачная музыка, ускользающая… Я увидел папин затылок. Папа был в шляпе. У него за спиной стояла свеча, я подошел и зажег ее — от своей свечи. Услышал его голос, как он напевал тему из медленной части Девятой сонаты Бетховена.
Это очень похоже на картину Магритта [184], но Магритта я тогда еще не знал!
И я решил, что в первый концерт в Карнеги-холл включу еще одну сонату Бетховена — Девятую. До этого хотел сыграть только четыре: Третью, Двенадцатую, Двадцать вторую и Двадцать третью. Наверное, американцы подумали, что меня «распирает».
В концерте получилась как раз Девятая, а от коды в медленной части я даже получил удовольствие!
Папа не часто мне снится, но всегда дает «дельные советы»: так, он буквально приказал учить Второй том «Темперированного клавира». Это было в Тбилиси. Если б я папу не послушался, возможно, не выучил бы никогда.
Фуга.Это — Америка! Как в страшном сне.
Двадцатая прелюдия a-moll.Двадцать лет разлуки — и наконец — мама! Невидимые, невыплаканные слезы… Рядом суетится ее муж, который все время говорит — говорит. Мы с мамой так ничего и не сказали друг другу.
У меня так всегда. С Прокофьевым я за всю жизнь обмолвился несколькими словами — потому что с нами был всегда кто-то третий. Именно он и говорил.
Фуга.Магия Мравинского! С каким удовольствием я играл с ним концерт Брамса — после провала с Лайнсдорфом!
Помню наш первый концерт. Он взял мою руку и стал рассматривать ее в лупу. «Никогда не видел такой длани, — признался Евгений Александрович. — На фалангах должны быть изображения апостолов… и я их вижу! А этот крестик — знак св. Святослава…»Тогда я попросил руку Мравинского: «А я вижу копье — это знак св. Евгения!»
Конечно, эта фуга застала Мравинского, дирижирующего Шостаковича, Бартока… Это грозный Мравинский. Но есть и другая грань: отрешения от земного, слияния с природой. В «Шелесте леса» все было именно так, как должно быть в вагнеровском лесу.
Двадцать первая прелюдия B-dur.Я у Пикассо в Мужене. Он показывает свои комнаты, в которых царит божественный беспорядок, восхищается узором какого-то вьющегося растения. Всем рисует на память на первых попавшихся предметах.
Обращаю внимание, что в одной из комнат разложены рисунки с вариациями «Завтрака на траве» — подражание Мане». Я насчитал их двадцать семь. А еще были эскизы и гравюры на линолеуме: видимо — невидимо. Ко многим из них он подбегает и что-то исправляет, доделывает.