Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Быкаў Васіль

Поднимается солнце. В поле по-прежнему тихо. Лица у хлопцев постепенно оживляются. Освещенный сбоку, ярко блестит один бруствер.

— Ни одна мина нет. Хорошо! — говорит Попов, глядя в небо.

— Ну вот. А боялись. Столько наделали паники: копать, копать, — вспоминает Лешка.

— Да, что-то притихло, — неопределенно говорит Лукьянов.

— Паника все. Конечно. Ничего и нет, а начальству приснится. Давай кого попало гонять, нервы испытывать. На растяжение, — говорит Лешка.

Желтых, жмуря один

глаз, молчит. Я тоже молчу.

Нет! Все-таки медленно, но неуклонно зреет в этом ясном утреннем небе. Время от времени я замечаю, как во всепонимающих глазах Желтых мелькает недремлющая, спрятанная в самую глубь тревога. Я тоже предчувствую что-то, вслушиваюсь и жду.

Лешка вдруг достает из кармана пачку «Беломорканала» и небрежно бросает Желтых.

— Держи!

— Что? Ого! Где это ты раздобыл? Гляди-ка, как до войны! — удивляется Желтых, разглядывая пачку. Лешка с деланным безразличием достает еще одну, разрывает и сует папиросу Лукьянову.

— Кури, малярик!

Лукьянов нерешительно, словно раздумывая, берет. Остальное Леша отдает наводчику.

— Папирос кури? — удивляется Попов, получив угощение. Кривенок, колупаясь в затворенной коробке пулемета, делает вид, что не замечает этого. Мне Задорожный папирос не предлагает.

— Где это ты в ночь раздобыл? — удивляется Желтых.

— Кореш из продсклада угостил. Земляк!

Кривенок исподлобья вопросительно смотрит на него. Я тоже.

— Ну, а наболтал про Люсю… Ох, и трепло же ты, погляжу, — беззлобно ворчит Желтых.

— Нужна мне твоя Люся как собаке пятая нога.

— Не нужна? А поглядеть, так вон какие… разлюбезные.

— Разлюбезные! — иронически хмыкает Лешка. — Пока мы тут головы под пули подставляем — она там с тыловиками милуется. Тоже медаль зарабатывает. Капитан там один из связи… как его? Мелешкин. С ним крутит, знаю я, — говорит Задорожный, сладко дымя папиросой.

— Да ну уж, крутит, — слабо возражает Желтых.

— Конечно… Ну, кому что, а я подремать, — говорит Лешка, откидываясь в тесноте на бок.

Дремлет Лукьянов. Возится с пулеметом Кривенок.

Приподняв брови, вслушивается в тишину Желтых. Попов снимает с себя гимнастерку и начинает вшивать костяные пластинки в погоны. Над окопом, обманутый тишиной, появляется жаворонок, и мирная его песня сонно струится над полем. Желтых, прищурив глаза, вглядывается вверх и ласково нам говорит:

— Хе! Гляди ты — запел. И не боится, малявка.

Я гляжу на умиротворенное дремотное лицо Лешки и не знаю, что и думать. То ли он притворился, коли так пренебрежительно отзывается о Люсе, то ли говорил правду? И я не могу понять, почему он так переменился к ней — той, перед которой столько лебезил.

Попов пристраивает погоны и, надев гимнастерку, любуется

своим изделием. Гимнастерка у него действительно хороша: аккуратная, с отличными, почти новенькими погонами, орденом и тремя узкими нашивками за ранения.

— Ого! Как генерал, — усмехается Желтых. — А знаешь что, сделай и мне такие. А то эти в веревки свились, — он трогает на плечах свои измятые погоны. — После войны сквитаемся.

Приглашу тебя в гости из твоей Колымы…

— Зачем Колымы? Якутии, — несколько обиженно поправляет Попов.

— Ну из Якутии. У вас мерзлота, а у нас, на Кубани, фруктов, арбузов завались. Сколько хочешь! Накрыли бы столик в садку, поллитровочку. Ну и повспоминали бы… Как Беларусь освобождали… Кстати, надо бы написать Дарке, — вдруг спохватывается Желтых. — От самой Орши не писал. Хлопцы, у кого бумажка?

Попов вынимает из кармана потертый номер дивизионки, Желтых выбирает кусочек поля пошире, достает из сумки чернильный карандаш и, пристроившись на сумке, начинает выводить каракули.

— Так и напишем: жив, здоров, чего и тебе желаю. Маркел Иванович Желтых. И число, чтоб знала. Число, оно, брат, самое главное.

Потом он отрывает неровную полоску с этими словами и, сложив ее, как порошок в аптеке, прячет в отворот пилотки.

Хлопцы с забавным любопытством поглядывают на него.

— А зачем много писать? Главное — жив. А остальное бабе оно не интересно. Вот надо бы чаще, да черт ее знает, все некогда. Только карандаш послюнишь, приказ: туда, сюда: то пулемет, то транспортер. То пехота нажимает. А то танки. Сколько мороки с ними! Желтых — то! Желтых — это! Приходится успевать.

В дремоте я склоняю голову. Откинувшись, начинает храпеть Лешка.

Лукьянов неподвижно сидит, глядя в одну точку. Кривенок собирает затвор пулемета. Попов сидит возле Желтых и, моргая, внимательно слушает его.

Вдруг я вздрагиваю, открываю глаза. Удивленно оглядывается Кривенок. Поднимает одну бровь Попов. Вытягивает из шинели голову Лукьянов. С раскрытым ртом замирает Желтых. Раскрывает, но опять с силой закрывает глаза Лешка.

Из-за вражеских холмов доносится протяжный со свистом выдох шестиствольных минометов, и сразу же в воздух, быстро нарастая, ввинчивается пронзительный визг.

Испуганные глаза Задорожного. Он вскакивает и падает. Сваливается набок Желтых. Падает лбом в землю Попов. Падаем я и Лукьянов. Кривенок закрывает собой пулемет. В этот момент землю сотрясают взрывы, разлетаются брустверы. Над огневой в небе вырастают черные тучи земли и пыли. Бьют новые взрывы, на головы рушится земля, комья, песок. Отваливается от бруствера огромная глыба и засыпает кого-то. Чьи-то руки судорожно вцепились в шинель на груди. Обезумевшие глаза. Дергающаяся от тика щека. Взрывы. Руки, дрожащие на голове.