Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— Возможно, — с деланным равнодушием соглашается капитан. Если вы окапываться как следует не хотите, могут и накрыть.
Поспешно один за одним встают с земли хлопцы. Темными силуэтами подходят поближе и маячат за командиром. Желтых хмурится.
— Нет, так нельзя. Все накроется по-дурному. — И вдруг он сердито оживляется. — А что, с закрытой позиции нельзя?
Вон гаубишники, дармоеды. За неделю ни разу не выстрелили. Вот им и поддержать.
Комбат, однако, нетерпеливо повернувшись, в упор спрашивает Желтых:
— Вы
Но Желтых тоже начинает нервничать, глазки его начинают моргать, брови смыкаются.
— Что задача? Как ее выполнишь? Под самым носом стоим. Тут же вон — попробуй высунься. Враз башку продырявит.
Надо приготовиться.
— Готовьтесь.
— Ага, готовьтесь! Легко сказать. Надо огневую сменить.
Окопаться. Это не шутка. За ночь не сделаешь…
— Вот что, — обрывает его капитан. — Мы не на базаре — торговаться, старший сержант. Приготовиться, окопаться, укрыть орудие. И утром доложить. Ясно?
Комбат поворачивается и направляется куда-то во мрак.
Желтых молча стоит на месте и бессмысленно смотрит вслед.
Мы, ошеломленные, молча стоим рядом. Первый не выдерживает Задорожный. С запоздавшей злостью он плюет в траву.
— Ну вот, дождались! За-да-ча! Хорошо ставить задачи, в блиндажиках сидя. А тут попробуй — стрельни. Он тебе задаст, что за день трупы не пооткопаешь.
— А ну замолчи, трепло! — зло обрывает его командир.
— Главная опасность, конечно, минометы, — после паузы тихо говорит Лукьянов. — По моим предположениям, где-то на водоразделе их корректировочный пункт.
Желтых какое-то время молчит, вслушиваясь в темноту, напряженно стараясь что-то сообразить, не обращая внимания на хлопцев. Потом, выругавшись про себя, идет в окоп, выносит оттуда автомат и говорит:
— Попов, остаешься за меня. Кривенок, хватит валяться. Пошли, — и идет куда-то в тыл. Кривенок нехотя встает, на ходу надевает на себя винтовку. Лешка садится на бруствере.
— К начальнику артиллерии пошел. Ветеран к ветерану. Может, договорятся как-нибудь, — мрачно говорит он.
Я сажусь на бруствер. Рядом присаживается Лукьянов. Попов стоит и поглядывает вокруг.
— Ему-то что, — раздраженно ворчит Лешка. — Ему лишь бы приказать. На твою голову ему наплевать.
Попов поворачивает к нему скуластое свое лицо.
— Зачем так говоришь? Дурно говорить, зачем? Мало, мало думай надо.
— Думай, думай! Что там ни думай, а вот приказал и все. Так по глупости и Европы не увидишь. И до Берлина не дойдешь. С такими командирами…
— Командир здесь ни при чем, — тихо и рассудительно говорит Лукьянов. Командир посылает. А подчиненному кажется, что несправедливо. Почему именно его? Психологическая неподготовленность. Обычный конфликт на войне.
Лешка несколько удивленно вглядывается в спокойное лицо Лукьянова, что-то старается понять, затем говорит:
— Ну
— Зачем доказывать, — пожимает плечами Лукьянов. — Приказы не доказываются. Тут важны не доказательства, а конечный результат.
— Ох, какой ты умный, гляжу, — начинает злиться Лешка. — Результат! Ты бы сказал это комбату. Может, он тебя командиром поставил бы.
Лукьянов пожимает плечами.
— Что с вами спорить не по существу!
— Подумаешь, нашелся «по существу»! Умник такой! Думаешь, я глупее тебя? Вот дудки! Я, брат, институтов не кончал, но и не сдавался! Как ты!
Гримаса боли дергает лицо Лукьянова, он болезненно сжимает губы и медленно опускает голову. Это меня коробит. Ах ты, негодяй! В осторожной тишине я отчетливо говорю:
— Сволочь ты, Задорожный! И подлец!
Лешка медленно с обозленным лицом поворачивается ко мне.
— Это почему я сволочь? Что я, неправду сказал? Едва сдерживая в себе ненависть, я гляжу на Лешку.
— Ай-ай, нехорошо! — кивает головой Попов. — Очень много нехорошо…
Лешка взрывается.
— Пошли вы все к черту! Вот дождетесь завтра — будет вам хорошо! До чертиков!
Он вскакивает и, отойдя, садится на другом бруствере. Попов смотрит не него и качает головой:
— Ах, ах — нехорошо! Ах нехорошо.
Затем, вслушавшись в ночную тишину, говорит мне:
— Лозняк! Часовой надо. Слушать надо. Хорошо слушать. Что-то много, много нехорошо там, — указывает он в сторону врага.
Я поднимаюсь с бруствера.
С автоматом на плече бреду возле огневой. Поглядываю на луну. В душе озабоченность.
Ночь тихая. Где-то вдали слышится дробь пулемета. Далеко в стороне вспыхивает и гаснет в небе пятно — отсвет далекой ракеты. Ну бруствере возле орудия маячат три тусклых фигуры.
Небольшая забота — ходить часовым на огневой, когда никто из наших не спит, ходить и думать. Особенно когда ты взволнован. А поступок Лешки действительно взбудоражил меня. Не знаю, почему я так возмутился — ведь в самом деле он сказал правду. Но эта сказанная им правда ударила меня, может, сильнее, чем самого Лукьянова, хоть я никогда и не был в плену.
Вдруг кажется мне: по тропинке от передовой кто-то быстро идет.
— Кто идет? — приглушенно спрашиваю я, сняв автомат и ступая навстречу.
— Свои, свои, хлопчики!
В душе моей радость и страдание одновременно. Поспешным движением я поправляю пилотку, сдвигаю на сторону диск на ремне, одергиваю гимнастерку.
— Управилась, — говорит Люся, подходя быстрым торопливым шагом. — Вы еще не спите?
Я еще не нахожу, что сказать в ответ, как на огневой вскакивает Лешка.